Свидетели войны. Жизнь детей при нацистах

20 января 1942 г. Гейдрих созвал совещание статс-секретарей, на котором постарался донести до них мысль о всеобъемлющих полномочиях Главного управления имперской безопасности в «окончательном решении еврейского вопроса». Он ясно обозначил общеевропейский масштаб упомянутого вопроса и даже показал таблицу, в которой оценивалось количество евреев в каждой стране, находившейся под контролем Германии: всего их было «более 11 миллионов». Протокол этого совещания в Ванзее, даже в дважды переписанном виде, превратившем все разговоры об убийствах и истреблении в «эвакуацию» и «переселение», ясно дал понять статс-секретарям, что в результате запланированных мер не должен выжить ни один еврей, а «полукровки» в качестве исключения и особой привилегии могут рассчитывать на принудительную стерилизацию [4].

Как только весной 1942 г. поезда с депортированными начали отправляться из Центральной и Западной Европы прямо в лагеря смерти, масштабы этой операции сами по себе сделали неизбежным распространение сведений о происходящем через множество мелких учреждений вплоть до самых дальних уголков нацистской империи. Центром поставленного на поток процесса массовых убийств стала оккупированная Польша – отчасти это объяснялось размерами еврейских гетто в Лодзи и Варшаве, отчасти наличием надежного железнодорожного сообщения с западом, а также, без сомнения, тем, что с самого начала войны именно Польша служила лабораторией, где пытались воплотить на практике смертоносные идеи расовой демографии.

Для еврейских общин в больших польских гетто эти месяцы были отягощены чувством опасности, но их обитатели пока еще не вполне осознавали, какие механизмы приведены в движение. Хотя в Лодзинском гетто даже мальчишки, такие как Давид Сераковяк, тщательно собирали все доступные новости, единственными предвестниками грядущей беды могли служить только истории новоприбывших из польских деревень, рассказывавших о чудовищной жестокости немцев, загонявших их в большие гетто. Даже в конце августа 1942 г. взрослых летописцев Лодзинского гетто сильнее всего беспокоила собственная неспособность «найти во всем происходящем какие-либо ясные ориентиры, что именно и огорчает всех больше всего» [5].

Что касается евреев Вильно, то благодаря айнзацкоманде Карла Ягера они уже примерно представляли, какая судьба их ждет. 6 сентября 1941 г. евреев этого «литовского Иерусалима» согнали в гетто, при этом в предшествующие и последующие недели были убиты тысячи евреев [6]. В импровизированных мюзик-холлах гетто люди, до изнеможения работавшие в немецких мастерских в надежде «трудом купить себе жизнь», к чему их призывали старейшины гетто, слушали популярную театральную песню на идише «Папиросн» («Сигареты»). Но у песни был новый текст:

Es iz geven a zumertog,
Vi shtendik zunik-sheyn. .

Стоял летний день,

Солнечный и прекрасный, как всегда,
И природа была
Полна очарования.
Птицы пели
И весело прыгали вокруг,
А нам приказали идти в гетто.
Нас было слишком много —
Хозяин приказал,
Чтобы евреев из окрестностей привезли
И расстреляли в Понарах.
Дома опустели,
Но наполнились могилы.
Враг достиг своей великой цели.
В Понарах на дорогах у всех на виду
Валяются вещи, промокшие под дождем шляпы.
Эти вещи принадлежали жертвам,
Святым душам,
Навеки скрывшимся под землей.
И снова солнечно и прекрасно,
Все вокруг чудесно благоухает,
А мы безмолвно страдаем,
Отрезанные от мира,
За высокими стенами,
И луч надежды едва брезжит [7].

Помимо ужаса уличных облав и расстрелов у огромных ям в ближайшем к Понарам лесу, Рикле Глезер отразила в этой песне чувство изоляции, которое испытывали евреи, оказавшиеся «отрезанными от мира» в гетто. Это был плач целой общины о самой себе, и его услышали те, кому посчастливилось получить драгоценные желтые разрешения на работу, дававшие право оставаться в «большом» гетто. Ицхак Рудашевский был среди тех, кто вернулся в «малое» гетто после одной из первых «операций». Проходя по улицам, Ицхак видел мусор и обломки, оставшиеся после депортации, разбитые филактерии и разбросанные во дворе синагоги религиозные книги. «Дух Понаров витает на старых улицах гетто», – думал Ицхак (ему вскоре должно было исполниться 14 лет), глядя на царившую вокруг разруху и запустение. Он нашел в гетто своего дядю – тот смог пережить ликвидацию, потому что неделю прятался в маленькой комнатке за шкафом [8].