Свидетели войны. Жизнь детей при нацистах

Янина познакомилась со страхом в тот день, когда немцы заняли Борова-Гору, но в том кошмарном сне, о котором она написала в дневнике, не было ни мычания раненой коровы, ни даже выстрелов, из-за которых ей пришлось ползти домой, прячась в высокой луговой траве. Ей снился мертвый немецкий солдат. Незадолго до Рождества они вместе с другими деревенскими детьми наткнулись в лесу на его тело, выступающее из-под снега. За несколько дней до этого они с большим удовольствием слепили снеговика, похожего на Гитлера, а затем уничтожили его. Испугавшись, что, если немцы обнаружат тело солдата, за этим последуют репрессии, жители деревни пошли ночью в лес, чтобы тайно похоронить мертвеца. Отец строго запретил Янине рассказывать кому-нибудь о том, что произошло, и страхи взрослых только усилили собственный страх девочки. С той ночи она начала видеть во сне мертвого солдата. «Мне снится, что я пытаюсь бежать по глубокому снегу и спотыкаюсь о сапог убитого солдата. Прошлой ночью этот сон снился мне три раза, – записала девочка в дневнике 22 декабря. – И каждый раз я просыпалась вся в поту». Снег растаял, пришла весна, но Янина вспоминала мертвого солдата каждый раз, когда шла по лесу, – разглядывая ковер из мха и прошлогодних сосновых иголок у себя под ногами, она гадала, где он может лежать. Оккупация показала детям, что значит страх, даже нагляднее, чем сами военные действия. И первым уроком для них стало неожиданное бессилие взрослых, которые всегда казались такими могущественными [19].

Вскоре изменились и привычные военные игры мальчиков. Если немецкие дети просто добавили в свои игры французские кепи и эполеты, то в Польше ход игры теперь определяла сама повседневная реальность. Дети начали различать марки револьверов и пулеметов. В Бромберге дети от четырех до шести лет инсценировали казни на городской площади, одаривая самыми бурными восторгами тех, кто перед «смертью» кричал: «Еще Польша не погибла!» В Варшаве мальчики играли в освобождение заключенных, но было замечено, что они разыгрывают допросы в гестапо и в ходе этой «дикой» игры дают друг другу пощечины. Реальность вторгалась в игру: детей одинаково влекли примеры героического сопротивления и демонстрация силы завоевателей [20].

Страх, зависть и ненависть все глубже пропитывали общество, однако в Центральной Польше это выражалось не в массовых убийствах, а в мелких повседневных событиях. С приходом вермахта в Лодзь евреи стали считаться законной добычей. Давид Сераковяк наблюдал из своего окна, как еврейских женщин били и унижали на улице, а мужчин бесцеремонно угоняли на принудительные работы. Когда Ваттенберги вернулись из Варшавы, отец Мириам, известный антиквар, не раз получал от офицеров вермахта предложения «продать» им картины. Но самыми частыми и бессовестными посетителями были их немецкие соседи, семья железнодорожника, приходившие «попросить» у них постельное белье и другие предметы домашнего обихода [21].

Однажды октябрьским воскресным утром в дверь Сераковяков постучали. Открыв, они увидели, что это офицер немецкой армии и два полицейских пришли обыскать их квартиру. Отец Давида, как раз совершавший молитву, затрясся от страха – посетители застали его с наброшенным на голову молитвенным покрывалом и повязанными на руку и на лоб филактериями (тфилинами). Но вместо того, чтобы скрутить отца, как ожидала вся семья, офицер просто осмотрел их кровати, спросил, водятся ли у них клопы и есть ли в доме радиоприемник. Явно разочарованные скромностью жилища (где, как с иронией заметил Давид, они «не смогли найти ровно ничего стоящего»), представители власти ушли [22].

В следующую субботу Давид тихо читал книгу, когда вбежала его мать и сказала, что немецкие офицеры снова ищут у евреев радиоприемники. Хотя владеть ими пока официально не запрещали (соответствующий указ издали только в середине ноября), обыски нередко служили предлогом для грабежа. Посетители снова не нашли у Сераковяков ничего ценного, а обстоятельства семьи были таковы, что ни один немец не захотел бы завладеть их квартирой. Но они увели с собой Давида и заставили его таскать вещи, которые немного позднее конфисковали у богатых евреев с площади Реймонта. Давид едва мог поднять корзину с пожитками, которую ему пришлось нести от дома доктора. Во время этого визита полицейского сопровождал мальчик примерно того же возраста, что и Давид. Через три дня, 31 октября, мальчик снова вернулся, на этот раз с офицером СС, офицером вермахта и военным полицейским. Они выпотрошили гардероб и забрали бритву Давида и два старых лезвия, а затем потребовали деньги и новое нижнее белье. «Парень-ариец, – заметил Давид, – проводивший эту экскурсию, шепнул разочарованному офицеру, что тот должен, по крайней мере, забрать меня на принудительные работы, но офицер ничего ему не ответил». Мать Давида тряслась от страха еще долго после того, как они ушли. Мальчишке, по-видимому, понравилось третировать евреев – он каждый день приводил для обыска новых людей [23].