Свидетельство

Время от времени она любовалась своей «работой», заглядывая в прислоненный к стене осколок зеркала.

— Говорю же я тебе: не делом занимаешься! Сейчас головой нужно думать… Осталось у тебя хоть что-нибудь от этих? А ведь есть-то нужно! Что? Бобы да кукурузу? С них сыт не будешь, только разжиреешь. Хотя, — взглянув на Манци, заметила г-жа Качановская, — скажем прямо, тебе бы и потолстеть немножко не грех. «Первым делом телеса, — в них вся бабская краса», — говаривал, бывало, мой покойный муженек… А про таких, как ты, он так выражался: «Задок, что чесночный зубок», — или еще скажет, бывало: «Хвост шилом».

Про себя Качановская думала: «И что в ней может нравиться мужикам? Мордашка, что ли, — маленькая, как у кошечки, а глаза — большущие? Или походка вперевалочку, — не идет — танцует. Да только разве девчонка что в этом соображает? В жизни — и вообще? Можно понять красивую девушку, когда она ломается, упрямится, следит за собой: замуж хочет выйти. Это понятно». Может понять г-жа Качановская и другую девушку, сама и скажет: «Видно, такой уж характер…» Что же, г-жа Качановская — женщина честная, это любой подтвердит, но ханжой ее не назовешь. Бывают девушки с «таким характером» — это она понимает. Но тогда уж иди до конца! И с умом… Бывали здесь, скажем, немцы. Офицеры! Один даже капитан. Гансом звали. Красивый мальчик, готов был в лепешку разбиться, только бы угодить девчонке. А она? Не улыбнется, бывало, не то чтобы там пококетничать. Офицерик заговаривает, ухаживает за ней, а она молчит, как рыба. Ждет, пока тот скажет прямо: ну что, пошли? Тогда встанет и эдак вперевалочку поплетется в свой «кабинет». Зачем же так, без души?.. И хоть бы попросила у офицерика что-нибудь, пожаловалась бы на нужду. Ведь и это тоже можно сделать — тонко, по-умному. Позднее, к примеру, когда все уже по подвалам расползлись, Ганс сам предложил Манци место в немецком убежище под Крепостью. Колбасу кругами, консервы, вино — все готов был достать для нее. Так нет — здесь, говорит, останусь, я, мол, привыкла. И кого ради? Может быть, все из-за этого своего!.. Тоже не поймешь, чего она от него хочет! Замуж за него выйти? За грузчика? Да к тому же пьянчужку? А хоть и так — опять непонятно: почему прогнала его?

Нет, не укладывалось все это в голове у г-жи Качановской. И, глядя на девчонку в одной комбинашке перед печкой, мазавшую себе лицо сажей, все больше выходила из себя:

— Зачем ты это делаешь? Чего добиваешься? Барышням Корнзэкер подражаешь? Потому что те боятся за свои сморщенные рожи: как бы кто не позвал их «картошку чистить»?

Манци остановилась перед Качановской.

— Потому! Не хуже я всех этих Корнзэкершей и их служанок! Вы думаете, я не знаю, зачем они дали мне блузку, флакон одеколона и пудру? Не знаю? Почему и немцев все время ко мне посылали?

Она распахнула дверцу печки; на потрескавшейся кухонной стене затрепетали отсветы красного пламени. Манци бросила головешку обратно на уголья.

— Нет. Теперь и я не помадой наштукатурюсь, а сажей! Как они. Хотела бы я посмотреть на них — как теперь у них глазища от удивления на лоб выскочат!

— Ты с ума спятила! — объявила г-жа Качановская. Набив рот вареной кукурузой, она пустилась в рассуждения: — Мужик — он всегда мужик! Будь он венгр, немец, русский или кто там еще… готтентот, что ли. Ему баба нужна. Как хлеб, а может, и еще больше. Так говорят… Потому как я сама, да и мой бедный муженек, царствие ему небесное, ему, конечно, все равно было… Но я и так знаю, потому что вижу, так оно и есть. Возьми хотя бы этих русских. Не такие они вовсе, как нам их немцы расписывали. Сама видишь: чисто одеты, всегда выбритые, здоровенные, сытые. Значит, есть у них что жрать. Вон у Цехмайстера они склад замурованный нашли в гараже на Тигровой улице, а позарились они хоть на что-нибудь: на муку, на сало? Черта с два! Созвали гражданских — разбирай, говорят! А сами стоят, посмеиваются. Ну конечно, бутылку водки в карман сунули — господи, солдаты ведь! Так что не думай — есть у них все! Они сами могут нам дать и еще дадут — вот увидишь… Да и так уж давали задаром всем, у кого детишки есть. Добрый народ… Покойник, муженек мой, был на русском фронте в первую мировую, так что я — то уж знаю. Здесь они вот уже две недели, — бывает, и кричат и шумят, кто их там разберет, язык-то непонятный, — а слышала ты хоть раз, чтобы они обидели кого? А ты рожу себе мазать! Барышня! Ну, чего ощеряешься?

— Вы сказали: «бафысня»! — прыснула Манци.

— Ну и что тут смешного? Исхудала я так, что вот уж и протез зубной во рту не держится! Над чем тут смеяться?

Манци удалось наконец придать лицу серьезное выражение и с подобающей почтительностью слушать вдовушку. А та продолжала обиженно ворчать:

— Между прочим, промеж них тоже господа имеются. Что из того, что коммунисты они и так далее, а господа свои у них тоже есть. Офицер — и у них офицер. Так что можешь и ты найти по себе такого, что и заботушки с ним знать не будешь!

Манци засунула головешку подальше в печку, закрыла дверцу, греясь, постояла возле нее.