Свидетельство

Уже одно то, что все вышли на улицы празднично одетыми, нарядными, было необычно и весело. Вдруг исчезли лохматые бороды, нечесаные, до плеч отросшие шевелюры. Не видно было ни одной женщины в грубых, неуклюжих мужских брюках. Приодевшись в нарядные юбки, блузы, пестрые летние платья, все они сделались вновь красивыми, молодыми, привлекательными. И лица их были чисты и волосы в порядке. И эти простые платьица из жатого ситца сейчас казались всем богатыми выходными нарядами — куда более соблазнительными и эффектными, чем представлялись в довоенные времена шикарные бальные туалеты. Даже старый Андришко щурился, словно от солнца, и, не стесняясь ни жены, ни дочки, глядел, вертел головой из стороны в сторону, то и дело приговаривая: «Посмотри-ка, а Жужа-то, Жужа какова! Ну и ну!» — и глаза его восторженно горели. Клара Сэреми специально сшила себе платье, красное с белым горошком — под цвет косынке Женского демократического союза. Оказалось, что у нее талия, будто у осы! Но и кроме нее, — всем это впервые бросилось в глаза, — сколько хорошеньких женщин в районе, сколько прелестных девушек! Даже Гизи Шоош и та с зарумянившимися на солнце лицом и руками удостоилась восторженного возгласа Андришко: «А эта хоть и мне под пару!» И, подмигнув, старик покосился на свою жену. А та весело корила его: «Ах ты старый бесстыдник!» — смеялась, но на всякий случай покрепче держала его за руку. Она была маленькая, хрупкая и смуглая, но зато голос у нее был такой красивый и такой сильный, что все просто диву давались: откуда в таком крошечном создании столько силы! А сколько песен она знала! Дочке Андришко, Еве, было уже восемнадцать. Ева пошла в отца: крепкая, ширококостая, коренастая — и очень хорошенькая.

Впереди, в косынке горошком, в белой блузке и черной юбке, шла жена Сечи. Она шагала рядом с мужем, маленькая, серьезная, мало говорила и почти не пела. Может быть, потому, что соседкой ее оказалась Клара Сэреми? Актриса была мила, говорила ей «ты» и «моя дорогая», но обеим скоро стало ясно, что говорить им друг с другом не о чем.

К одиннадцати часам стало совсем тепло. Люди сбросили пальто, вязаные свитеры. Ласло тоже мог успокоиться: Сечи снял с головы свою фетровую корону. Впрочем, глаза Ласло все время искали Магду. Утром он видел ее мельком. Они поздоровались, перекинулись несколькими словами, и Магда, показалось ему, после редких и коротких официальных встреч в течение стольких дней охотно провела бы этот праздник с ним вместе. Но тут Ласло закрутился в водовороте дел, треволнений, огорчений, а потом и ему вместе с остальными руководителями пришлось шагать впереди колонны. Разумеется, Магда могла идти здесь, с ним рядом. Как секретарю Национальной помощи ей тоже полагалось место среди руководства района. Однако Ласло сначала забыл пригласить ее, а затем и вовсе потерял из виду. Да, вероятно, она и сама предпочла остаться среди своих подружек по Женскому союзу, чем идти в одном ряду с Кларой Сэреми, женой партизана Капи и… О, как злы людские языки! Но Магда никогда, наверное, не забудет, как она носила ей воду. Правда, она вслух не вспоминала об этом, но и забыть не могла — ни их уговора, ни обмана. А Ласло не знал, где она идет…

Теперь вообще трудно было сказать: идет ли весь район одной колонной или смешался с вклинившимися колоннами других районов, заводов.

Вдруг Ласло заметил соседа, дантиста, благодаря своему росту выделявшегося в толпе. Врач снял шляпу; на его редеющих волосах поблескивали капельки пота.

— Ну, как настроение? — крикнул ему издали Ласло. — Все еще жалеем, что рано пришлось расстаться с постелью, или уже начали радоваться прогулке?

Дантист только улыбнулся весело: возможно, он даже не расслышал вопроса или забыл свой разговор с Ласло и теперь не понял намека. Но Ласло видел, что люди уже действительно позабыли о раннем подъеме. С какими постными, похоронными лицами шли они поначалу! Теперь же все повеселели, все оживленно разговаривали, смеялись. В этот день все было для них ново, все необыкновенно. За несколько месяцев, минувших после освобождения города, было, кажется, всего только два шествия, с одной-двумя сотнями участников: одно в марте, когда собрались на митинг благодарности СССР за присылку автомашин и продовольствия, и второе в апреле — в честь окончательного освобождения Венгрии от фашизма. Но такой большой демонстрации в Будапеште не было еще никогда.

С площади Героев все шли дальше, прямо в парк, где еще накануне сооружены были палатки для торговли пивом с солеными рожками, по заранее выданным талонам, а вокруг расставлены столики, накрытые простынями. Каждый район имел свое назначенное ему заранее место. Усталые демонстранты с наслаждением устраивались за столиками, а то и прямо на молодой траве.