Свинг

Почему решила написать о том, о чем написала? Да потому что уходит время, уходят люди. А память прошлого, бередящего душу, очень нужна. Отношением к сталинскому периоду истории, вцепившемуся когтями в наше настоящее, определяется человеческое достоинство. Говорить об оплаченном долге — кощунство. По какому прейскуранту могут быть оплачены Норильск и Потьма, Караганда и Магадан, подвалы Лубянки и Шпалерной? Как и чем оплатить муки и гибель невинных — а ведь их были миллионы. Как и чем уврачевать исковерканные души, когда жены отрекались от мужей, дети от отцов, друзья от лучших товарищей. Под злостным и страшным нажимом люди становились гонителями невинных. Потому винтик за винтиком должна быть разобрана обесчеловечивающая машина. И пока это не будет сделано полностью — мира на земле не будет.

2002 г.

Убили тебя, убили…

Я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.

Максимилиан Волошин

I

Убили!.. Убили!., тебя, Мишенька, сизый мой голубочек. Нет тебя больше на белом свете, нет вот уже тридцать шесть лет. Слово «убили» произнес тогда и Билютин, начальник областного КГБ. Не знаю, что ему было известно, но он это сказал.

Все, все помню, родной мой, все помню — как-будто вчера было. Мы очень радостно расстались после завтрака. Стоял май тысяча девятьсот семьдесят второго. Рано утром ты должен был ехать в Нестеров. Накануне вечером позвонил Петухову — секретарю тамошнего райкома. Зачем он выехал тебя встречать? Ты ведь не просил его об этом. Зачем остановился на крутом повороте? Таком крутом, что абсолютно нельзя было увидеть выскочившего на полном ходу мотоциклиста.

И тогда, и теперь не держу сердца на мальчишку. Он не при чем. Не мог знать, что собьет тебя, именно тебя. Ему тогда нужно было бы заранее дать задание. Наверно, они бы побоялись. Нет! Дело в другом. Кому-то очень нужна была твоя смерть. Кому-то ты мешал своим присутствием на Земле. Только кому? Даже в мыслях не могу грешить понапрасну. Но ты мешал. И они решились. Ты действительно, как говорил Левушка Шур, был «белой вороной». Помнишь его слова: «Нарываешься, Миша, нарываешься, тебе припомнят». И припомнили…

Ничего не знаю, не помню о тех четырех днях, что просидела в нестеровской больнице. Ты только иногда тихо стонал: видно, очень болела твоя головушка, разбитая так, что нейрохирурги, приехавшие из Ленинграда, сказали: «Травма, не совместимая с жизнью».

Знаешь, они даже не очень мучили тебя лечением: делали нечастые уколы. Может, сейчас в какой-нибудь московской или питерской клинике тебя бы взяли на операционный стол, а потом месяцами возвращали к жизни. Может, превратился бы ты в «растение». Разве это лучше? Уверена, Мишенька, Господь спасает смертью. Может, что-то гибельное предстояло твоей душе.

А смерть — не потеря. Это я теперь знаю. Смерть — приобретение. Смерти не нужно бояться. Если там ждут любящие, от смерти не нужно открещиваться. И мне Господь дал испытание. Значит, не забыл и меня. Ведь было, было у нас, как сказала Тушнова:

Сто часов счастья
Чистейшего, без обмана…
Сто часов счастья!
Разве этого мало?

Знаешь, почему думаю, что у них все было спланировано? Потому что, когда тебя не стало, и они пришли в палату за мной и привели в дом Петухова, стол был накрыт по-праздничному. Для чего? Для кого? Я спросила. Они замялись.

Нет, я не плакала, не стенала. Просто перестала есть и спать. Держалась стойко. Ты бы, Мишенька, был мною доволен.

На похоронах от них все было дежурное. А люди… Люди несли тебе все цветы, что были в городе. Мне потом об этом рассказали. Помню только море цветов, а их все несли и несли…

Тебя, голубочек мой, конечно же, отпели. Заочно. Через месяц я поехала в Москву и все, что положено, сделала в Храме Всех Святых на Соколе. А теперь, когда стала совсем старухой — мне ведь восемьдесят пять, все ворошу и ворошу прошлое: день за днем, день за днем… И ты, мой голубочек, рядом со мной…

II

Что помню о ранних годах, об отце и матери? Очень мало. Помню, как отец держал меня, уже, наверно, трехлетнюю, на руках, а в доме у нас сидел дяденька-священник, одетый в золотой «передник». Много позже узнала, что «передник» называется епитрахилью. Волосы у священника были тоже золотые — наверно, рыжие. Такая же и борода. Отец подносит меня под благословение, а я боюсь и в то же время очень хочу потрогать «передник». Священник крестит меня, и мы с отцом уходим в другую комнату.

Помню маму худенькой-худенькой с огромными черными глазами. У отца глаза синие и небольшие. Черные гладкие волосы мамы стянуты на затылке в тугой узел, и когда идем с ней гулять, она надевает как-то набок белый беретик. У меня на голове тоже беретик, только розовый.

Мама из мещанской семьи. Отец тоже. Про семьи их знаю мало: в детстве как-то не интересовалась, да и жили мы хаотично.