Свинцовая воля

– Это да, – мигом отозвался Барсуков, который никак еще не мог отойти от того, что на его глазах застрелили молодого оперативника. – Только этим Заворыкина уже не вернешь.

Сиротин быстро взглянул на водителя, и его цыганистые чернявые брови грозно сошлись над переносицей, глубоко ввалившиеся от усталости глаза полыхнули таким непокорным огнем, что у Барсукова по спине невольно пробежал леденящий озноб, как будто он долгое время находился на сильном морозе.

– Барсуков, – отчетливо разделяя слова, сказал капитан, – они за все ответят своей головой. Можешь в этом не сомневаться, Барсуков. А мое слово, как всем известно, это как… как… – он не мог найти более подходящего сравнения, чтобы сотрудникам стало ясно, что он от своих слов никогда не отступится и неотвратимое наказание обязательно настигнет и покарает преступников, – как… железный штырь. Если его вбить в стену, то обратно хрен ты его, Барсуков, вытащишь. Это тебе понятно?

– Понятно, – буркнул Барсуков.

– Ну и закройся, – резко ответил Сиротин, переживавший из-за гибели своего сотрудника младшего лейтенанта Заворыкина не менее водителя, а то и намного больше. Он тяжко и протяжно вздохнул, слабо, как будто в недавней перестрелке растерял всю энергию, хлопнул ладонью по спине Барсукова, болезненно сморщив лицо, угрюмо сказал: – Пошли.

Сгорбившись от внезапно свалившегося на него горя из-за утраты молодого и перспективного оперативника, Сиротин направился к машине, по-стариковски волоча ноги в сапогах. У прошитой пулями кабины он остановился, исподлобья вглядываясь в обескровленное и от этого очень бледное лицо Заворыкина, уже отмеченное печатью смерти: возле скулы, утром еще румяной и свежей, темнело коричневатое пятно, свойственное трупу.

– Выньте его… Колю.

Никишин и Барсуков бережно достали Заворыкина из кабины, положили на плащ-палатку, предусмотрительно расстеленную Мухаматулиным на влажной от росы траве, чтобы не было ему холодно. Парень лежал, неестественно вытянувшись, как будто после смерти стал больше ростом, умиротворенно глядя на стоявших вокруг него товарищей потускневшими, но все еще синими, как васильки, глазами.

– Прощай, Коля, – произнес через силу Сиротин, разомкнув спекшиеся от сухости губы, и обессиленным жестом руки снял с головы милицейскую фуражку. – Ты был настоящим другом, и память о тебе навечно останется в наших горячих сердцах.

Сиротин опять тяжко вздохнул, потом нахлобучил фуражу по самые брови, круто повернулся и размашисто зашагал к сторожке, откуда уже несколько минут пытался до него докричаться судмедэксперт Шамиль Янгалычев. Он стоял в дверях и настойчиво махал капитану рукой, сильно озадаченный видом ужасной картины убийства Тоси Емельяновой, увиденной им в тесной каморке, где ютились сторожа.

– Заворыкина завернуть в плащ-палатку и разместить в кузове, – уже на ходу распорядился Семенов, – а бандитам вызвать труповозку.

– Связи нет, – угрюмо сказал Семенов, который уже успел побывать в сторожке. – Телефон оборван.

– Тогда их тоже в кузов, – зло обронил Сиротин. – Да не церемоньтесь с ними… сволочами.

Янгалычев нетерпеливо пошел навстречу капитану, еще издали горячо делясь с ним своими первыми впечатлениями от осмотра места убийства сторожихи, которую ударили кастетом в хрупкий висок. Его очки в железной оправе, сползшие на кончик носа, могли в любой момент свалиться от неосторожного движения – настолько он был в эту минуту взвинчен.

Труп Заворыкина бережно завернули в плащ-палатку, с превеликой осторожностью разместили в кузове. Барсуков нарвал охапку пахнущей свежим дурманом росистой травы, в которой густо пестрели ромашки, васильки, другие луговые цветы, и аккуратно разложил все это на досках, чтобы товарищу, даже мертвому, было мягче лежать на твердой поверхности.

Между тем лодка с бандитами, перегруженная сверх меры краденым товаром, подходила к фарватеру. В это время по нему как раз двигался гражданский теплоход «Оленич», подавая пронзительные сигналы, чтобы в тумане не столкнуться с другим судном.

На носу лодки стоял бандит по кличке Рында, невысокого роста, но довольно широкий в плечах лысый мужичок лет под пятьдесят. Свое прозвище он получил оттого, что имел баритонистый надтреснутый голос, как будто у медного колокола в самом ответственном за его звучание месте вдруг возникла приличная трещина. Одно время Рында принимал участие в путине на Каспии, все это вместе и послужило причиной его погоняла. Рында мнил себя морским волком, носил сопревшую от многолетнего ношения бессменную синюю тельняшку и относился к остальным бандитам с вызывающим презрением, отчего был бит своими подельниками по опасному ремеслу неоднократно. Но своего отношения к ним за все время так и не изменил.

Напряженно всматриваясь в густой туман, клубившийся мириадами влажных капель перед глазами, Рында вдруг увидел буквально в нескольких кабельтовых медленно проплывающую мутную махину теплохода.