Свирель на ветру

А теперь о себе. Не встреть я тогда в порту Наташу, неизвестно, устоял бы я на ногах под бременем шестидесяти немилосердных дней наравне с тертыми, мятыми, гнутыми мужичками, зачастую двужильными и как бы трехпозвоночными, обладающими не просто скелетным костяком, но арматурой нержавеющей, — скорей всего, не устоял бы, сник, загрустил бы, привял, скукожился духом и плотью. Наташа заставила меня, в просветы между сном и пересменкой, не просто отдыхать, подрубленным деревом валясь в общежитейскую коечку, но отдыхать не теряя сознания, с присутствием духа, то есть — с книгой в руках. В первые дни книга вываливалась из этих рук, будто чужеродная плоть, наскоро приставленная и тут же отторгаемая — сном, усталостью, безнадегой, истлевающей верой в надобность человеку пищи, не поступающей к нему через желудок. Но тихая, несгибаемая, постоянно как бы звучащая энергией ума Наташа окунала меня, как щенка в молоко, в мысли и образы, едва доступные угнетенному усталостью разуму — и я оживал, и мускулы мои наливались силой, а воля — энергией соображать. И пошла наконец отдача: разговаривая с Наташей, я ощущал себя живым, полноценным. Мозг мой воспламенялся и обжигал воображение. И я вдруг вспомнил, что ничего подобного не ощущал прежде. То есть — возле Юлии. Вспомнил и… ужаснулся.

Что знал я о Юлии? Ничего, помимо ее лунного на меня влияния, неприменимой, а значит, никчемной в условиях бренной жизни космичности, излучаемой ее обликом на меня, грешного. Чем воодушевила она мой мозг, мое сознание, в конце концов — кровь мою? Ничем. Если не считать „магии неприступности“, которой овеяла мою молодость, будто прозрачным дурманом наркотического свойства, не убивающим мгновенно, но и не дающим жить независимо, в полную волю и силу.

Теперь-то я знаю, кого она любила по-настоящему, всегда, неизменно, постоянно. Себя. В Непомилуеве, во мне, в Евгении Клифт, во всех бывших и предстоящих союзах, альянсах, контактах — иначе не назовешь, — не в любовях же.

И я не удивлюсь, если выяснится, что Юлия как бы питалась мужским поклонением — вниманием, нежностью, обожанием, — не отдавая взамен ничего, кроме бескровной улыбки. Ее возбуждали, будоражили всяческая непокорность, самостоятельность, „оловянная“ стойкость вздорных „солдатиков“, не расплавившихся от ее чар. Меня-то она перешагнула, постигнув, поработив еще издревле, на заре туманной юности, и потому в расчет не брала. Непомилуев же сопротивлялся, кобенился, удалялся, цепляясь за свою льдину, как за спасительный от Юлиного рабства круг. Вот она и кипела над ним, не остывая, сверкая гневной нежностью к нему, а проще — любила его исступленно, в той же мере, как и ненавидела, ибо, непорабощенный, выскользнувший из коготков, не заклейменный окончательно ее космогоническим „Я“, Непомилуев продолжал восхищать Юлию, а проще — бесить.

Но и со мной, то есть с порабощением меня, у Юлии, вероятнее всего, просчет получился, промашка: выяснилось, что не до предела подмяла, не до глубины души прохватила. И мой уход из газеты в грузчики, а затем и побег с острова на материк подтверждали эту версию как нельзя лучше.

Юлия, конечно, забеспокоилась, растерялась, даже гордыню свою приструнила на какое-то время. Но об этом — позже. А сейчас о Юлиной „лунности“ — без священного трепета перед ней, то есть откровенно.

Незамаскированная, показная печаль умирает или, по крайней мере, рассеивается, когда ее сравнивают с печалью подлинной, с чьим-то тщательно припрятанным и все же просматривающимся страданием. Чем жила Юлия? Какими помыслами питалась? Не припомню, не воображу, не могу знать, ибо речи ее, мысли, взгляды, движения духа подсознательные не бросили на мое сердце врачующего отблеска, наоборот — осталась грубая вмятина в сознании, как от встречи с холодным астероидом. И вдруг — Наташа. Чужая, незнакомая, внешне тусклая, с заплаканными глазами (и сердцем!), принадлежащая своему горю и почему-то удивительно отзывчивая, живая, доверчивая, необходимая беспричинно, как необходима осень, неизбежная пора раздумий, время, когда хочется утеплить себе грудь от всевозможных назойливых ветерков, проникающих в щели воображения.

Естественно, что размышления о Юлии столь бунтарского, кощунственного свойства вызрели во мне позже, где-то уже по „дороге назад“, на приличном расстоянии от кумира. А тогда, в порту, в вихре разгрузочной карусели, обжигаясь собственным потом и теряя в весе, вспомнил я о Юлии, как вспоминают люди об утраченном здоровье; вызывал ее образ в памяти, склоняясь перед ним молитвенно и обреченно; дышал ее властью надо мной, этими романтическими „духами и туманами“, будто остатками атмосферного кислорода, с благоговением и предельной бережливостью, дабы надольше хватило…

Однажды просвет между отдыхом и вечерней сменой неожиданно увеличился на целых четыре часа, выходить на работу приказано было не к восьми, а ровно в полночь, словно какой-то портящийся от дневного света груз ожидался. Потом выяснилось: никакой не груз — общее собрание объявили. На двадцать ноль-ноль. В клубе.