Свирель в лесу

— Аптекарь распускал тут обо мне всякие слухи, потому что боялся найти в моем лице конкурента. И вы, женщины, теперь смотрите на мою черную папку так, будто там, внутри, и вправду спрятаны щипцы, которые могут вырвать из ваших голов мысли о любви! Но дол­жен сказать: для вас в моей папке действительно найдется чудодейственный инструмент.

— Что же это такое? — спросила она, отчасти испуганная, отчасти взволнованная его близостью.

— Это гвоздь, — прошептал он ей на ухо, и оба расхохотались, а в глазах их отражался блеск тарелок и хрустальных бокалов, которыми был уставлен стол. Потом наступила тишина.

В этот вечер доктор был самым веселым из всех сидевших за столом. Он уже чувствовал себя здесь хозяином, и его лицо, истощенное частыми постами полуголодной юности, напоминало лик воскресшего Христа.

Священник тоже был весел обычной своей молчаливой веселостью, которая оживляла сотрапезников, подобно тому как мягкий свет лампы оживлял стол. Присутствие за обедом молодого врача как бы опровергало мрачные пророчества аптекаря и вселяло в душу хозяина мир и спокойствие: терновый венец оборачивался венком из роз.

В его радости было что-то возвышенно-религиозное, и каждый раз, когда бурное веселье сотрапезников грозило взорваться, как взрываются бутылки в первые жаркие дни, он поднимал бокал, показывал его одному, другому, потом делал благословляющий жест и одним духом выпивал вино, бормоча:

— Pax Vobiicum![10]

Все смеялись. И в то время как со стола среди споров и шуток с фантастической быстротой исчезало блюдо за блюдом, над бутылками и тарелками скрещивались на лету взгляды женщины и доктора и, встретившись, разъединялись, как воробьи, что порхают с одной ветки, усыпанной плодами, на другую.

Но кульминация того чуда, которое называется счастьем, наступила за столом в ту минуту, когда доктор вмешался в спор двух оптовых торговцев метлами. Конкуренты, стараясь скрыть истинные мотивы своей вражды, препирались на тему о превосходстве подлинных тружеников над бездельниками. Стараясь предотвратить назревшую ссору, доктор сказал:

— Все мы труженики, все работаем, не работают только мертвые.

— И не пьют, — заметил кто-то.

— Но зато и ночи проводят не так скверно, как мы, — сказал второй.

Тогда доктор взял свою черную папку и, к общему удовольствию присутствующих, вытащил оттуда тетрадь, которую принялся перелистывать, читая загадочные слова: «Амур-дитя», «Ночь», «Франческе», «Гвоздь» (тут он лукаво приподнял бровь), «Плуг».

— Ага, вот и «Песня пьяниц-работяг», — провозгласил он и громко, как ученик, отвечающий урок, начал читать:

ПЕСНЯ ПЬЯНИЦ-РАБОТЯГ

С трудом переплываем мы реку,

Черную реку ночи,

Минуем острова сна,

И бурные водовороты бессонниц,

И грозные рифы дурных сновидений.

А на заре, усталые и обессиленные,

Причаливаем к белым берегам дня.

И мы снова готовы жить, работать и веселиться.

Раздались смех и аплодисменты, хотя далеко не все поняли стихотворение.

Священник велел сестре принести еще несколько бутылок, он хотел чествовать поэта; а доктор тем временем, по просьбе всех присутствующих, прочел и другие стихи. Некоторые из них («Амур-дитя», «Плуг») растрогали слушателей до слез.

Хозяин потребовал еще вина.

— Прочтите «Гвоздь», — попросила наконец женщина, щеки ее горели, как вишни, оживлявшие прекрасный натюрморт на столе.

— О нет, это профессиональная тайна, — сказал он, бросая на женщину пламенный взгляд, который явно обещал, что это стихотворение будет ей прочитано, как только они опять останутся одни.

И, не дожидаясь новых распоряжений брата, она сама принесла к столу несколько бутылок вина. Однако ночью священник почувствовал себя плохо и вместо «белых берегов дня» причалил к черному берегу смерти.

И женщина подумала, что надо немедленно прекратить курс лечения.

Первая исповедь

(Перевод В. Торпаковой)

То, что ей рано или поздно придется признаваться в своих грехах одному из слуг господа бога, ничуть не беспокоило Джину, дочь рыбака Джинона. Эти грехи были хорошо известны на обоих берегах ее родной реки, да она и не пыталась скрывать их. Но она и представить себе не могла, что ей нужно будет покаяться в грехах самому дону Аполлинари, новому приходскому священнику.

Дон Аполлинари был единственным в мире существом, способным пробудить в ней то чувство, среднее между страхом, уважением и восхищением, которое заставляло ее, подобно ящерице, прятаться в кустах, когда он с книгой в руке проходил вдоль высокой речной дамбы. Без черных одежд он, наверное, светился бы насквозь — до того был бледен и тщедушен. Джине он казался святым Луиджи, который сошел со стены деревенской церкви, иной раз он держал в руке цветок, это совсем довершало сходство, а когда дон Аполлинарии шел с непокрытой головой, его рыжие волосы пылали, сливаясь с догорающими закатными облаками.

Все в округе говорили, что он святой, пришедший обратить в истинную веру людей, которые последнее время только и делали, что наживали деньги, пили, ели и совсем забыли о боге и церкви.