Свисток

Мы решили, что я сейчас должен быть крайне эгоистичным, думая только о себе. Обязан сосредоточиться на футболе, как никогда, в моей жизни. С единственной целью: приложить все силы, чтобы поднять свой престиж невероятно высокими достижениями. Поскольку я не мог с извинениями пожать миллионы рук, мне оставалась лишь моя игра, чтобы попытаться с ее помощью процент за процентом вернуть себе расположение публики.

По поводу прессы иллюзий у меня не было. Слишком многие журналисты тем скоропалительнее в выводах, готовы убеждать тем горячее, чем меньше они в действительности знают и понимают. Говорю это вовсе не для того, чтобы оправдать себя за происшедшее в Севилье. Все, чего я хочу, это справедливости и непредвзятости. Шок, пережитый тогда, изменил мой образ действий. С той поры я стараюсь при каждом легком соприкосновении, столкновении, фоле видеть в противнике прежде всего человека. Это не значит, что у меня, как у вратаря, пропал вкус к риску. Порой я страшусь своего бесстрашия.

Я брошусь со всей быстротой и силой, на которые только способен, навстречу каждому вышедшему на мои ворота. Тут никогда ничего не изменится. Я знаю, что мое столкновение с Баттистоном было несчастным случаем. Однако он многому меня научил. Противник, поверженный на землю, это человек, к которому я должен проявить сострадание. На чемпионате мира 1986 года я старался помочь Санчесу и Марадоне. В бундеслиге веду себя точно так же. Только на это никогда не обращают внимания. А может быть, вовсе и не хотят его обращать?

Видимо, справедливый Тони Шумахер не влезает в рамки клишированных представлений, усиленно о нем распространяемых.

На первых играх в бундеслиге трибуны встречали меня пронзительным свистом. Вновь и вновь я чувствовал: меня хотят видеть проигравшим, потерявшим голову и бросившим ворота. Были испробованы все возможности вывести меня из себя. А Рюдигер оставался беспощадным: «Ты совершил ужасную глупость. Только твои успехи в воротах могут сделать тебя сейчас настоящим победителем». Это в какой-то мере меня спасло. Только поэтому я не захлебнулся в потоке смертельной жалости к самому себе.

Параллельно с этим я подвергся телефонному психотеррору. В письмах мне грозили похищением моих детей и террористическими актами против моего клуба. Писавшие были не французами, а немцами.

Со времени инцидента с Баттистоном я веду себя осмотрительно. Сразу после игры я не делаю больше заявлений и не даю интервью. Я не готов после бурной игры говорить что-либо в протянутый мне микрофон до тех пор, пока не успокоюсь. Чтобы произнести что-нибудь разумное, я должен как минимум добраться до раздевалки и постоять под душем. Я научился сдерживаться, проглатывая кое-что и не разевая рот. Так было в 1986-м в Мюнхене, где во время игры из-за скандального решения арбитра я вылетел с поля. Вообще не притрагивался к Роланду Вольфарту – и тем не менее получил красную карточку. Впервые в моей спортивной жизни. Слава богу, я не сорвался.

После Севильи я научился брать себя в руки в решающий момент. Я только отшвырнул свои перчатки, скрылся в раздевалке и залез под душ. И вдруг передо мной появился Рюдигер. Он посмотрел на меня и отошел. Закончив купание, я стал искать свое полотенце. Игра еще продолжалась, слышался рев трибун. «Мы понимаем друг друга, – сказал Рюдигер. – Ни слова больше, закончим на этом».

Было бесполезным обсуждать правильность судейского решения. Речи – серебро, молчание – золото. Особенно это относится к судьям и комиссиям НФС.

Без поддержки Рюдигера в этот решающий период своей жизни я перестал бы существовать как личность. Но очень многое значило для меня и благородство, проявленное Патриком Баттистоном.

Встреча с Патриком в Метце не имела ничего общего с замаливанием грехов, чего не принял бы и сам Баттистон. Поездка в Метц дала мне возможность выразить свои сожаления и переживания в связи с произошедшим. Кроме того, мне предоставлялась возможность слегка утихомирить бурные дебаты вокруг моей персоны во Франции. Однако большого значения ситуации я не придавал. Первоначально мы рассчитывали встретиться с Баттистоном где-нибудь между Метцем и Кельном и заключить мировую за добрым обедом. Баттистон захотел сделать своему другу, редактору газеты из Метца, подарок в виде истории нашего «братания». Никакого спектакля, обещал он.

Мы отправились в путь втроем: Рюдигер, его брат Карл-Йозеф Шмитц, выступивший в роли переводчика, и я. Легкая робость владела нами: «Как поведет себя Патрик?»

В Метце нас затащили на задний двор здания редакции, так как телевизионщики и фотожурналисты взяли в осаду центральный вход. Друг Баттистона сообщил о нем: «Сидит наверху». Мы последовали за ним в маленькое бюро. Потом туда пришел Патрик.

Он едва говорил по-немецки, но понимал хорошо. Я объяснил ему, какое потрясение пережил в Севилье: был высокий пас и я вышел из ворот; как прыгал мяч и я думал, что он хочет его через меня перебросить.

Он дружески заверил:

– Я видел это также. После этого я поклялся ему: