sВОбоДА

Очистит дым сортир.
А мы очистим мир.
Мир — не сортир!
Сортир — не мир! —

успела прочитать Аврелия на экране улетающие строчки.

«Папа, ты поэт!» — восхитилась она.

«От скуки», — недовольно покосился на нее отец. Ему не понравилось, что дочь без спросу приобщилась к его творчеству. Пошарив пальцами-коньками по ледяной глади айпада, он сунул под нос Аврелии рекламное сообщение торгового центра «Мир санузлов»: «Автору лучшего четверостишия на нашу тему — унитаз бесплатно!»

«Зачем тебе унитаз?» — удивилась Аврелия.

«Возьму с собой на Марс», — усмехнулся отец.

«Сталин разрешит? — поинтересовалась Аврелия. — Когда стартуете?»

«В день, когда вы установите в Москве сортиры, — сказал отец. — Справим нужду и… на Марс. Хотя, — с сомнением посмотрел на Аврелию, — вряд ли у вас получится… Растащите денежки!»

«На спор? — предложила Аврелия. — Через два месяца!»

«Через два месяца? — задумчиво подергал себя за белый (сахарный) хохолок на голове отец. — Август — хороший месяц»…

«Знаешь, на что мы спорим?» — спросила Аврелия.

«Еще нет», — отец снял очки, внимательно посмотрел на Аврелию.

Взгляд его вдруг сделался спокойным и безмятежным, словно он знал все наперед: про проект «Чистый город — чистые люди», про Святослава Игоревича, про Аврелию, и даже про… полет на Марс, то есть на… остров.

Да что он может знать, подумала Аврелия, кроме того, что скоро умрет? Или внезапное осознание того, что «мир — не сортир, сортир — не мир» примиряет с неизбежностью? Ей вдруг стало до слез жалко отца, прожившего странную и нелепую жизнь вдали от близких, которые (теоретически) могли его любить, но в тесной близости с дальними (оперативниками, провокаторами, дознавателями, следователями, лагерными охранниками), которые никак не могли его любить. Он боролся с коммунистами, сидел в тюрьме, махал кайлом «во глубине сибирских руд», рубил промерзшую землю на строительстве красноярского металлургического комбината, а теперь вот ополчился на новую власть, которая, в отличие от коммунистической, в общем-то, ничего плохого ему не сделала. Может быть, мир и не был сортиром, но отец сам все время упрямо давил на кнопку, чтобы мир безостановочно его смывал.

Он по-прежнему смотрел на Аврелию не выражающим ничего, кроме запредельного знания, то есть выражающим все и сразу, объединяющим мир и сортир, взглядом.

Она догадалась, что отец не видит ее без очков, смотрит сквозь нее, как сквозь воду в точку, где заканчивается жизнь, и не факт, что вода в этой точке преобразуется в водяной дым. Сортир — это смерть, подумала Аврелия, как я раньше не догадалась? Этот сортир смывает все на свете. Рано или поздно он смоет мир, который лишь временно не сортир.

Отец всю жизнь спокойно относился к религии. Не изменил он своего отношения к ней и в старости. Вряд ли он верил в бессмертие души. Смерть, следовательно, была для него билетом в один конец, но никак не художественно исполненным приглашением в жизнь вечную.

Хотя, несколько раз Аврелия заставала его с отцом Драконием — угрюмым попом, бывшим советским прокурором, а ныне — думским депутатом от КПРФ. Отец Драконий тоже пытался по-своему объединить мир и сортир — православие и коммунизм, и, насколько могла судить Аврелия, частично в этом преуспел, торжественно открыв недавно в центре Москвы недалеко от Пушкинской площади первый «православный коммунистический храм». Там Иисус Христос и Сталин смотрели друг на друга из разных углов, а между ними в недоумении пребывали Бог-отец и голубь (Святой Дух).

…Аврелия никогда не откровенничала с отцом, видела его редко — он почти не жил в семье. Но отец, в отличие от матери, знал ее тайну и, что удивительно, совершенно не пытался воздействовать на дочь, понуждать ее к добродетели.

В молодые годы Аврелия не сильно над этим размышляла, ей, в общем-то, было плевать на пропадавшего в лагерях отца-диссидента. Но однажды она убедилась, что дело тут не в равнодушии отца, а в том, что он любил ее такой, какой она была, а не — какой (теоретически) могла бы быть. Отец понимал, что судьба сильнее человека и, более того, различал «людей судьбы», которых не сказать, чтобы было много, и «людей без судьбы», которых было без числа. «Люди судьбы», должно быть, представлялись ему инструментами, с помощью которых высшие силы пытались исправить протекающий мир-сортир. «Люди без судьбы» — сбегающей вниз по фаянсовой глади водой, бесследно исчезающей в сливной трубе. Он любил дочь, пусть даже во вторую, безоговорочно пропускающую судьбу вперед, очередь.