Свобода

Пытались нащупать след пропавших денег и полагали, что она может быть в курсе. Она же из ночи в ночь старалась убедить их в обратном. Искала сама. Выбравшись на рассвете из парка, отправлялась прямиком в больницу (врач, имевший представление, что к чему, распорядился пропускать ее в любое время), ждала, пока контингент отделения закончит в холле ушуистские пассы, и подступала к Андрюхе с одним и тем же: если вложился - то куда, если растратил - на что? Андрюха отмалчивался как партизан и утверждал теперь, что в голове у него мухи кипят и туманная пелена - ничего не помнит. Обошла его знакомых в надежде, что кому-то он хотя бы проговорился. Но никто ничего не слышал. Выяснилось только, что Андрюха появлялся в гостях с немыслимыми бутылками и тортами. И при всякой возможности занимал, занимал, занимал: по три тысячи долларов, по пять тысяч - под двадцать процентов. В неделю!

На какой-то очередной встрече она сорвалась от перенапряжения в истерику.

Кричала, захлебываясь слезами, что больше не может, что они вольны поступить с ней как угодно, но денег она в глаза не видела, и обнаружить их не способна, и взять с нее - ибо даже квартира у них с матерью и сестрой от завода, продаже не подлежит - при всем желании нечего. (Возражение, напрашивающееся здесь само собой, к ее же собственному удивлению, не возникало. Вот на березе удавить - обещали, пожалуйста.

А в отношении чего другого - ни-ни. К чести бандитов, она не заметила в них стремления поиздеваться. Все было вполне функционально. Как будто имелся некий регламент, по которому полагалась ей именно береза. Ее, в сущности, и не запугивали.

Просто ставили перед фактом.)

И паханов, хотя это похоже на чудо, вроде как проняло. Ей дали водки. Усадили опять в машину и повезли назад в киоск изучать гроссбухи. Из них было видно, что прибыль полностью сожрут проценты - то есть у Андрюхи нет шансов расплатиться этим путем.

- Ну, так и быть, - сказали, - жди. На днях подошлем к тебе человечка. Считай, теперь он тут главный. Бумажки ему передашь.

- А потом? - спросила она.

- Потом гуляй.

Она собралась кое-как с мыслями. Предупредила, что юридически здесь никто и переоформить ларек с ней не получится...

- Вот и скажи своему - пусть выходит. Заодно и подпишет...

- Убьете его?

- А ты его не жалей, - посоветовали паханы по-отечески. - Он ведь тебя подставил. Бабу, свою же, - и подставил. Последнее дело.

- Так убьете?

Сказали: как фишка ляжет. Может, терпилой отправят. И пускай не тянет там, не залеживается. А то насчет ее можно и передумать...

В первые часы после своего освобождения к бандитам она испытывала чувства более теплые, чем к Андрюхе. Понимала: вот, сама не решалась, а они назвали вещи своими, правильными, именами, - но была так измотана, что даже горечи в ней не осталось.

Утром равнодушно, слово в слово передала Андрюхе ночной разговор. Он пустился каяться - она уснула в кресле. Из больницы он ушел раньше, чем медсестра набрела на нее и с трудом растормошила.

Когда все закончится, проявятся множество наших с Андрюхой общих приятелей, чьи тысячи, данные в рост, канули вместе с бандитскими. Кто-то убедится, что ничего уже не добьешься, и махнет рукой. Кто-то начнет выставлять претензии невесте. Кто-то даже мне - из туманных соображений. И с кем бы я ни говорил, от меня не то что прямо требовали, но ощутимо, настойчиво ждали какого-то Андрюхе суда. Я не считал своей задачей отстаивать его честь. Я кивал и, случалось, поддакивал, выслушивая обвинения в его адрес. Хотя их денежные беды мало меня трогали. Единственное, в чем я не мог его оправдать, - это хождения по мукам, доставшиеся невесте на долю.

А быть терпилой - значит сесть, например, в тюрьму вместо кого-то другого. Или годами выполнять за так черную работу, жить в настоящем рабстве. В таком духе. И судя по тому, что Андрюху долго еще держали неизвестно где, словно про запас, подобная участь и была ему изначально уготовлена. А потом что-то изменилось: может - расклады, может настроение. Бандиты, кто их разберет...