Свобода

– Если Патти хочет развода, пусть напишет. Или попросит адвоката.

– Но я спрашиваю, почему лично ты не хочешь развода.

– Потому что неизбежно всплывут неприятные вещи. У меня есть право не делать то, чего я не хочу.

– Но чего ты боишься?

– Боли. С меня достаточно. Я ее чувствую до сих пор.

– Знаю, папа. Но Лалиты нет. Она шесть лет как умерла.

Уолтер замотал головой, как будто в лицо ему плеснули кислотой.

– Я не желаю об этом думать. Всего лишь хочу каждое утро выходить из дому и видеть птиц, которые не имеют к прошлому никакого отношения. Птиц, у которых своя жизнь и свои проблемы. Я хочу что-нибудь для них сделать. Они – единственные существа, которые доставляют мне радость. Не считая тебя и Джоуи. Вот и все, что я могу сказать, и больше не спрашивай об этом.

– Ты не думал сходить к психотерапевту? Не пора ли наконец сделать шаг вперед? Не такой уж ты старый!

– Я ничего не хочу менять, – сказал Уолтер. – Да, по утрам у меня бывает несколько неприятных минут, но потом я иду и до изнеможения занимаюсь делом. Если я работаю допоздна, то быстро засыпаю. К психотерапевту ходят, если хотят что-нибудь изменить. Но мне нечего будет ему сказать.

– Ты ведь любил маму, не так ли?

– Не знаю. Не помню. Помню лишь то, что случилось после ее ухода.

– Надо сказать, она стала такой приятной женщиной. Очень сильно изменилась по сравнению с тем, что было раньше. Настоящая идеальная мать, как бы невероятно это ни звучало.

– Я уже сказал, что рад за тебя. Хорошо, что вы не перестали общаться.

– Но ты предпочтешь держаться в стороне?

– Послушай, Джессика… я знаю, чего тебе хочется. Ты мечтаешь о счастливом финале. Но я не могу передумать только потому, что ты об этом мечтаешь.

– То есть ты до сих пор ненавидишь маму.

– Она сделала свой выбор. Больше я ничего не могу сказать.

– Прости, папа, но это адски нечестно. Именно ты первым сделал выбор. Она не хотела от тебя уходить.

– Так она сама говорит, да? Вы встречаетесь каждую неделю, и она вдалбливает тебе свою версию событий, которая, несомненно, очень лестна для нее. Но ты не жила с мамой последние пять лет, до того как она ушла. Это был сущий кошмар, и я полюбил другую. Я вовсе не намерен был изменять, и конечно, тебе не нравится то, что я сделал. Но это случилось лишь потому, что с твоей матерью стало невозможно жить.

– Тогда нужно было развестись. По крайней мере, ты обязан оказать ей услугу – после стольких лет брака. Если она оказалась достаточно хороша, чтобы благополучно прожить с ней много лет, разве теперь нельзя проявить к маме уважение и честно развестись?

– Мы не так уж благополучно жили, Джессика. Она постоянно лгала, и я сомневаюсь, что многим ей обязан. Как я уже сказал, если она хочет развода, я не лишу ее такой возможности.

– Она не хочет развода! Она хочет вернуться!

– Я ни минуты не желаю быть с нею рядом. Это слишком больно.

– Может быть, тебе так больно, потому что ты до сих пор ее любишь?

– Давай поговорим о чем-нибудь другом, Джессика. Если тебя волнуют мои чувства, не поднимай эту тему. Я не хочу вздрагивать от страха каждый раз, когда ты звонишь.

Он долго сидел, закрыв лицо руками, ужин стоял нетронутым, а дом медленно погружался в темноту, и земной весенний мир уступал место небесному, более абстрактному: розовые завитки стратосферы, ледяной холод космоса, первые звезды. Вот какой стала жизнь Уолтера – он оттолкнул Джессику и скучал по ней с той самой секунды, когда она ушла. Он решил было наутро вернуться в Миннеаполис, забрать кота и вернуть детям, которые его искали, но потом понял, что способен на это не больше, чем на то, чтобы позвонить Джессике и извиниться. Что сделано, то сделано. Что кончено, то кончено. Шесть лет назад в округе Минго, в Западной Вирджинии, отвратительным пасмурным утром он позвонил родителям Лалиты и спросил, можно ли ему увидеть тело их дочери. Ее родители были бесстрастные странные люди, инженеры, которые говорили с сильным акцентом. Отец стоял с сухими глазами, но мать то и дело громко и безо всякой видимой причины срывалась на пронзительный, чужой плач, который звучал как песня и казался до странности торжественным и безличным, словно скорбь по идее. Уолтер вошел в морг один, ни о чем не думая. Его любовь лежала под простыней, на носилках, очень высоко – слишком высоко, чтобы опуститься на колени рядом с ней. Волосы у Лалиты оставались шелковистыми, черными, густыми, но с челюстью было что-то не так, ее исковеркал жестокий удар, а лоб, когда Уолтер поцеловал его, показался невероятно холодным – тело молодой девушки не должно быть настолько ледяным. Этот холод проник в Уолтера через губы и не покинул его. Что кончено, то кончено. Радость жизни умерла, и больше ни в чем не было смысла. Общаться с женой, как настаивала Джессика, значило позабыть о последних моментах, проведенных с Лалитой, и Уолтер имел право этого не делать. В несправедливом мире он имел право быть несправедливым к жене – и право сделать так, чтобы маленькие Гофбауэры тщетно звали своего кота, поскольку ни в чем больше не было смысла.