Свобода

– Молли тогда еще упала со сцены, а потом мы все вместе пили. У меня до сих пор ее окровавленный платок где-то валяется. Не помнишь?

– Пусто. Извини.

– Ну, в любом случае я рад, что вам наконец-то воздали должное.

– Давай не будем об этом. Лучше поговорим про вашу крышу.

– Прояви фантазию! – заявил клиент. – И выпиши счет. Я хочу, чтобы у меня была веранда от самого Ричарда Каца! Ты же вряд ли еще какое-то время продержишься в этом деле. Я прямо не поверил, когда услышал, что ты занялся строительством.

– Все-таки хотелось бы хотя бы примерно понять примерную площадь покрытия и предпочтения в материалах.

– Да что угодно.

– Все же будь добр и сделай вид, что не все равно, – сказал Кац. – Если тебе все равно, я вряд ли…

– Короче, покрой крышу, и все. И пусть будет просторно, – с досадой сказал клиент. – Люси хочет устраивать там вечеринки. Потому мы этот дом и купили.

Сын клиента, Захария, учился в школе Стайвизен, пытался играть на гитаре и хотел стать битником. В первый же день он после учебы залез на крышу к Кацу и с безопасного расстояния – словно Кац был львом на цепи – принялся забрасывать его вопросами, призванными продемонстрировать его глубокие познания в винтажных гитарах. Кац считал винтажные гитары крайне утомительным объектом страсти, о чем и сообщил Захарии. Тот в досаде удалился.

На следующий день, пока Кац таскал на крышу доски и прочие пиломатериалы марки “Трекс”[45], мать Захарии, Люси, перехватила его на третьем этаже и без всяких к тому понуканий сообщила, что, по ее мнению, “Травмы” представляли из себя всего лишь типичную подростковую слезодавилку и никогда ее не интересовали. За этим последовала пауза – губы приоткрыты, в глазах нахальный вызов; Люси выжидала, как будет воспринято ее присутствие – драма ее личности. Как это водится среди подобных дамочек, она полагала свою провокацию необычайно оригинальной. Кацу доводилось слышать подобные заявления, практически дословно, уже сотни раз, и теперь ему было немного неловко, что он даже не может притвориться, будто шокирован, даже из жалости к мужественному маленькому эго Люси, охваченному неуверенностью, свойственной стареющим женщинам. Из их разговора при всем желании вряд ли бы вышел толк, но он понимал, что ее гордость будет серьезно задета, если он хотя бы не попытается ей нахамить.

– Знаю, – сказал он, прислоняя доски к стене. – Поэтому новый альбом стал для меня прорывом: там появились неподдельные, зрелые эмоции, которые тронули и женский пол.

– С чего это вы взяли, что мне понравилось “Безымянное озеро”? – спросила Люси.

– А с чего это вы взяли, что мне это интересно? – храбро парировал Кац. Все утро он бегал по лестницам, но подобные выступления утомляли его куда больше.

– Мне, в общем, понравилось, – признала она. – Правда, по-моему, этот альбом самую чуточку перехвалили.

– Никак не могу с вами не согласиться, – ответил Кац.

Она в досаде удалилась.

В восьмидесятых и девяностых, чтобы не обесценить свой самый выигрышный козырь – а именно умение получить финансовую поддержку под заведомо непопулярную музыку, – Кац буквально вынужден был вести себя непрофессионально. Основные заказы исходили от художников и киношников с Манхэттена – они предоставляли ему еду, а иногда и наркотики и засомневались бы в его творческой полноценности, если бы он хоть раз показался на работе до полудня, не попытался бы соблазнить хоть одну замужнюю женщину или выполнил бы заказ в срок и не выходя за рамки бюджета. Но сейчас, когда манхэттенскую богему поглотила финансовая индустрия, а Люси каждое утро усаживалась по-турецки в своей шикарной кровати, одетая в маечку на лямках и прозрачные трусики, – он мог наблюдать эту картину через стеклянный потолок – читала “Таймс”, болтала по телефону, демонстрировала весьма впечатляющие бедра и едва прикрытую растительность на лобке и то и дело махала ему, – он стал рьяным адептом профессионализма и протестантской добродетели, приходил ровно в девять и работал еще несколько часов после заката, надеясь покончить со стройкой на день-два раньше намеченного срока и свалить отсюда ко всем чертям.