Свобода

Вот и сейчас, завернутый в простыню, он сидел за липким дубовым столом, на который была вывалена вяленая и копченая закусь, упершись взглядом в бастион бокалов с чешским пивом вокруг початой бутыли шотландского виски, и пытался вспомнить что-то важное из своей прошлой жизни. Возле стола крутились небрежно завернутые в полотенца Белка со Стрелкой — бодрые, румяные проститутки, норовившие влезть Виктору Николаевичу на колени и вывалить ему под нос свое богатое внутреннее содержание. Виктор Николаевич уныло отбивался от Белки и Стрелки и сосал чешское пиво, надеясь, что оно зальет в нем пустоту. А счастливый Харитон не смолкал: брызжа слюной, делился восторгами от побед своего юриста в судах, хохотал, вспоминая физиономии истцов, прикладывался то к пиву, то к виски, то к Белке, то к Стрелке.

Виктор Николаевич слушал Харитона и не слышал его. Уже месяц как он ненавидел Харитона. Харитон, поднявший Виктора Николаевича с самого дна, можно сказать, сделавший голодранца человеком, был продуктом новой эпохи, уже обживавшей страну, народу которой справедливость всегда была дороже денег, эпохи, строящей на ее развалинах империю лютой жадности и беспринципности. Когда-то явившийся сюда по приглашению Харитона, Виктор Николаевич наконец понял, что ошибся дверью. Всё, абсолютно всё здесь было ему не по нутру — и люди, и нравы, и слова, и поступки… Но нутро его постепенно свыкалось со всем этим, и выйти за дверь Виктор Николаевич не торопился. Да и можно ли было выйти отсюда по своей воле, если этой воли уже не осталось, если даже костюм за восемь тысяч сидел на нем как влитой и не собирался его выпускать из своих объятий?!

Потерял Виктор Николаевич себя, всего себя сдал с потрохами новым временам. И не было больше ему ходу назад. И потому он пил и ел с Харитоном да уныло жулькал Белку со Стрелкой, надеясь скоро стать почти каменным, бесчувственным и потому неуязвимым для всякой душевной болезни, чтобы больше не ощущать в себе ничего ноющего, саднящего, человеческого, а только с аппетитом есть, пить да жулькать. Попался Виктор Николаевич, вляпался, влип, неудержимо становясь как все в эти наступившие времена.

Белка со Стрелкой, в чем мать родила, белугами плескались в бассейне возле жирного Харитона, и Харитон разве что не тонул от этого своего счастья. Виктор Николаевич старался не смотреть на вакханалию и спешил побыстрее напиться — лупил вискарь прямо из горла` — ждал опьянения.

В отдельный бокс к ним заглянул банщик, чтобы прибраться.

—Закурить найдется? — спросил банщика Виктор Николаевич.

Спросил не потому, что хотел закурить (он давно бросил), просто наедине с собой ему было невыносимо, и он должен был что-то сделать или сказать, чтоб не свихнуться от той, неуловимой, не дающей покоя мысли, за которую ни трезвый, ни пьяный он никак не мог теперь зацепиться. И глаза его бегали…

—Найдется. Только вы такие вряд ли курите. — Усмехнувшись, банщик протянул Виктору Николаевичу пачку.

Тот повертел пачку в руке, вглядываясь, и по слогам, словно не веря написанному, прочитал:

—«Арк-ти-ка»…

53

В тесном, как привокзальная пивная, зале, набитом немытым людом (тут спали на скамьях, спали на полу под ногами у сидящих, даже стоя спали, подперев стену спинами), в перепревшей атмосфере всеобщего ожидания и надежды, он сидел уже несколько часов после прилета в Поселок — ждал вертушку на остров. Заполярная экспедиция мигом ответила на его телеграмму — срочно запросила его к себе (главный инженер затребовал!). И потому первый же вертолет туда обязан был взять его на борт.

Рядом с ним, вжав его в подлокотник литым боком, сидела восьмипудовая баба с баулом на коленях и, без остановки откусывая от пирога с ливером, жевала, проглатывала, стряхивала крошки с безразмерной груди под ноги. Он подумал, что это даже хорошо, что баба жует, потому что, если б не жевала, без остановки говорила б, и тогда — караул! Для всех, но для него — особенно. Под ногами у жующей бабы, животом на бетонном полу, подмяв под себя рюкзак и накинув на голову капюшон, спала какая-то девица в зеленых геологических штанах и куртке, не то бичиха, не то автостопщица, тертая, мятая, замурзанная.

Поскрипев в эфире, диспетчер объявил: «К сведенью пассажиров, летящих в Заполярную экспедицию…», дальше следовал список фамилий этих самых пассажиров, и девица проснулась. Села, стряхивая с себя остатки сна, нахмурилась, вслушиваясь в сообщение диспетчера. Потом, почувствовав на себе чужой взгляд, резко повернулась.

—Чего смотрите? — выплеснула она с вызовом сначала в лицо восьмипудовой, потом и ему, вжатому восьмипудовой в подлокотник. И в этом ее вызове, помимо отчаянной смелости, он уловил и подлинное отчаянье. Ненакрашенное, осунувшееся, но довольно миловидное лицо с мальчишечьей челкой.

«Точно, автостопщица. Куда ж ее дуреху занесло!» — Он усмехнулся и отвернулся к окну.

—Скажите, — продолжала девица уже миролюбивей, усаживаясь на свой рюкзак и обращаясь именно к нему, а не к соседке, — в том списке на посадку не было Надежды Щербиной?

Он удивленно вскинул брови.