Свобода

—Осенью в лагере Черкеса я сдуру не то горючее погрузил на волокуши. Взял только бензин. И ни одной бочки с дизельным. Весной, когда вы не появились, но кто-то на острове уже хозяйничал — я слышал вертолеты и парочку даже видел, — решил запустить «сотку», чтобы на ней искать вас, и тут обнаружилось, что в бочках совсем не то, что надо. Так что обследовать остров на тракторе я не мог. Как, впрочем, и на своих двоих. Одна нога у меня не рабочая. Витя, ты ведь бывший фельдшер, посмотри, что у меня с ногой…

Бывший фельдшер кивнул, предложил Щербину вернуться в избу, остальных же попросил не заходить, пока он не закончит медицинский осмотр.

Щербин лег на нары, стянул с ног сапоги, а потом и заскорузлые ватные штаны.

Виктор Николаевич некоторое время рассматривал рану, трогал ее, давил (Щербин терпеливо молчал, сжав зубы), потом, не глядя на Щербина, спросил:

—Похоже на сквозное пулевое… Чья работа?

Щербин понимал, что рано или поздно ему придется отвечать на этот вопрос, и потому, вздохнув, ответил:

—Думаю, Коли-зверя. Точно, конечно, не знаю, рану обнаружил, только когда пришел в себя.

—После чего пришел в себя? — Виктор поднял глаза, едва заметно усмехнулся и вновь занялся раной. Не глядя на Щербина, он продолжал: — Тут неподалеку на склоне я наткнулся на сапоги, а внутри — лодыжки со ступнями изгрызенные. Очень мне знакомые сапоги. И еще — кое-какую одежку, плащ, например. Так вот, все это я засыплю плитняком, когда мы с Хмурым Утром и Пантелеем вернемся сюда через пару дней. Учтите, Коля-зверь погиб. Утонул вместе со всеми в вертолете. То есть сначала подстрелил вас, а потом погиб. Так все и было. Кстати, этот карабин, — Виктор показал на висевший в углу на гвозде карабин Коли-зверя, — с собой не берите, он тут нам пригодится.

Он встал и, сняв с гвоздя брезентовый плащ-палатку, перевесил ее на соседний, скрыв от посторонних глаз карабин.

—Как моя нога? Жить буду? — после некоторого молчанья спросил Щербин.

—Жить будете, но, возможно, без ноги. Дело дрянь. Гниет нога…

Виктор вышел из избы и огласил вердикт ожидавшим за дверью конца медосмотра:

—Науку надо срочно на материк, в больницу. Человек может без ноги остаться.

Вертолетчики нетерпеливо переминались с ноги на ногу возле своей машины — у них все же расписание, и к вечеру им надо кровь из носа быть на материке. Однако и понимали, что Робинзону нужно время, чтобы собраться в дорогу.

Хмурое Утро просил оставить его здесь с собакой («Здесь ее дом!» — убедил он Щербина): мол, какой из меня работник, побуду пару дней в тишине и покое, пока главный механик и Пантелей ни пригонят сюда тягач с бочками…

—А если вас медведь съест? — спросил бородача Виктор Николаевич.

—Не съест он меня, Витя, я его знаю.

Главный механик, однако, был непреклонен: Хмурое Утро летит вместе со всеми в лагерь Черкеса. Мало ли что…

Член-корреспондент то и дело бросавший взгляд на взъерошенного бородача, тревожно напрягал извилины: этот бывший интеллигентный человек все больше ему кого-то напоминал, кого-то из далекой уже, почти нереальной юности. Особенно этот его словно извиняющийся за что-то взгляд, голос, манера говорить. И память, поднявшись из мутноватой глубины бледным утопленником, покатила вспять времени, постепенно возвращая члену-корреспонденту его молодость, университетское общежитие в Старом Петергофе, куда он, студент-геолог Жора Крутов, частенько приезжал в гости к однокурсникам попить портвейна, попеть под гитару, а потом потискать в медленном танце какую-нибудь аппетитную девицу. В том же общежитии обитали и университетские филологи — в основном девицы с парафиновыми ножками и лицами боттичеллиевских мадонн. Там он впервые увидел Наташу. Общежитские пригласили его сыграть в футбол. Хрупкая и одновременно статная девица сидела возле спортплощадки и болела за его команду. Но пришла она сюда, конечно же, не ради Жоры, спортсмена, насмешника и жадного до женских прелестей красавца, и это неожиданно больно уязвило Жору. Он не привык к тому, чтобы привлекательная женщина интересовалась еще кем-то, кроме него, когда он, ненаглядный, рядом.