Свобода

В палатке все еще было жарко как в парной. Щербин молча обливался потом и едва не плакал от жалости к себе. Повар деликатно молчал, глядя на раскаленную печь слегка затуманенным взором и стараясь не смотреть на слушателя, с физиономии которого никак не хотела сходить мученическая гримаса. Наконец повару стало ясно, что поэтический вечер завершен и что пока не стоит расспрашивать соседа о полученных впечатлениях.

Забравшись в спальник, уже через несколько секунд Саша захрапел, и с такими переливами, что Щербин понял: сна ему в эту ночь не видать. Оставалось ворочаться с боку на бок или тоскливо смотреть в потолок палатки. Брутальный храп повара был полной противоположностью его стихам о «пленительной глади реки», о «сестричках березках» и «о звездочке и птичке пуночке»… Натопленная буржуйка светила в ночи, как уличный фонарь, а за пологом палатки летали большие белые мухи.

Весь следующий день Щербин, избегавший встречи с поваром, провел в поисках нового жилья. Черкес к себе его не пустил: сказал, что не положено, нельзя и вообще это — ни в какие ворота. На самом деле он привык пить горькую в одиночку, чтобы никому тут не давать повода себя осуждать. Нет, в таком деликатном вопросе, как авторитет руководителя, Черкес не мог довериться даже старому приятелю.

Везде (еще две-три палатки), куда Щербин ни совался с дежурной просьбой приютить, ему отказывали, ссылаясь на отсутствие лишней жилплощади. Так что оставалось ему либо смиренно вернуться к повару, либо обосноваться на ночь в рваной рабочей палатке, где днем дробили и ситовали пробы. Эта палатка, на которую ночью никто не претендовал, была поставлена прямо на лед, буржуйки в ней не имелось. К тому же она не могла защитить даже от ветра, поскольку через ее дыры любой ветерок при желании мог прогуляться у нее внутри.

Повздыхав, Щербин отправился в рваную палатку со своим спальником, предпочтя хладную тишину жарким стихам и храпу поэта.

И опять он ворочался с боку на бок, пытаясь заснуть. Палатка трепыхалась, как птица, пытаясь взлететь: ветер врывался в нее через дыры вместе со снежными зарядами и носился как сумасшедший. Когда заряд приходился в Щербина, раскладушка под ним ехала по льду из одного края палатки в другой. Это несколько отвлекало Щербина от бессмыслицы, которая без остановки вращалась в его воспаленных мозгах. Пятки ног горели адским огнем, словно отдавали жар прошлой ночи, и Щербин то и дело вылезал из спальника, чтобы охладить их. Однако пятки еще горели, а тело уже не могло переносить холод, и Щербин, не успокоив должным образом нервы, окончания которых не давали покоя ногам, снова лез в спальник…

Эта ночь не собиралась кончаться, и он, кажется, заснул, поскольку вдруг оказался в плацкартном вагоне рядом с Березой (в этом вагоне почему-то не было внутренних переборок), и Береза, повернувшись к Щербину спиной, пытался спихнуть его своим литым задом с верхней полки. Щербин отчаянно сопротивлялся, кричал Березе сквозь пургу: «Отвали, Береза!», но тот все теснил Щербина. Хорошо еще вагонная полка, на которой он держался под напором железного зада начальника базы, качалась, словно люлька в матросском кубрике.

Потом все стихло: и метель, и Береза. Щербин слышал уже чьи-то возбужденные голоса, и кто-то, кажется, заглядывал через дыру в его палатку.

—Смотри, какой полярник, у него даже снег на пятках тает! — сказал этот кто-то.

—Значит, живой еще! — откликнулся другой.

Щербин лежал поверх спальника, укрыв его половиной плечи. Голые пятки уже не горели, и значит, можно было наконец влезть в спальник для последнего часового сладкого сна. Но у его палатки по какой-то причине толпился народ и кто-то уже стучал в натянутый полог пальцем: «К вам можно?»

Нужно было вставать.

—Подождите, я сейчас, — произнес Щербин и заскрипел пружинами раскладушки.

Публика тут же вежливо отпрянула от дыр палатки, терпеливо поджидая явление Щербина.

Когда он наконец вышел из палатки, как всегда хмурый, словно чем-то недовольный, один из трех мужиков, стоявших возле палатки, грузный, лет пятидесяти пяти, с усмешкой указал ему на яму в снежном сугробе рядом с бортом палатки и сказал, что белый медведь здесь пережидал ночью снежную бурю.

—Он же к тебе всю ночь прижимался. Неужели не почувствовал? — усмехался мужик, возбужденный подобным происшествием, но более, кажется, тем, что все закончилось без смертоубийства. — Пора кончать этого медведяґ! — Он сделал ударение на последнем слоге. — А то иной раз не знаешь, как в сортир сходить. Только намылился, а он, гад, уже поблизости сидит, караулит.

Подошел Черкес. Ему донесли о ночном происшествии, и он наконец отклеил спину от раскладушки.