Свобода

—Да нужен ты ему, Пантелей! Ему наша помойка нужна. Это ж доходяга. К тому же подраненный. Смотри, сколько тут гноя. Дай ты ему спокойно подох­нуть. И потом, если на материке узнают, что мы медведя завалили, — это наш последний сезон на острове. Одно дело олени и голец, на это они еще могут закрыть глаза, а за медведя не тебе, а мне — почему, мол, не пресек — могут и впаять. Расходитесь. Дайте туристу в себя прийти. Он здесь последний раз лет двадцать пять назад был, пусть вспоминает…

14

Каждый день по-над тундрой плыл гул тракторов, гусеничных тягачей и буровых установок, гнавший медведя с благословенной помойки прочь, за ближнюю сопку. Проводивший день во влажной яме где-нибудь на берегу или под ветром на большом валуне за сопкой и лишь к ночи воровато возвращавшийся на помойку, медведь уже не вспоминал о том, что он и доблестный охотник, и бесстрашный кровожадный хищник.

Теперь медведь был лишь побирушкой, тихой и смиренной. Но только так теперь он и мог выжить.

Ночью (можно было назвать это время суток и так, хотя солнце не собиралось прятаться за сопки), когда лагерь затихал, медведь приходил на помойку, днем прираставшую чем-нибудь съестным, и начинал свою тихую охоту. Жалкие объедки и позорная тухлятина, конечно, не прибавляли ему ни бодрости, ни жира под шкурой, но поддерживали вполне.

В последнее время к нему на помойку зачастил двуногий с котлом. Медведь поначалу насторожился — лишний рот стал бы для него досадной помехой. Но двуногий не собирался объедать медведя! Напротив, каждый раз помимо котла с помоями он приносил какую-нибудь вскрытую банку с мясом или с белым сладким жиром. Вглядываясь в медведя, сидевшего тихонько поодаль и не шевелившегося (чтобы только не спугнуть несуна!), двуногий что-то мурлыкал в его сторону. Эти мурлыканья были, конечно, излишни: принес баночку — и до свидания. К чему остальное?

Он отлично помнил эти банки с мясом и сладким белым жиром. Одним далеким летом его мать, не знающая, как ей поставить на лапы сразу двух медвежат, отощавшая, озлобленная, как-то разбила продовольственный склад полярников, и всю ночь пировала — давила банки и поедала их содержимое. И за одну ночь набрала столько жира под кожу, сколько потеряла за несколько предыдущих месяцев скитаний. Тогда и ему с сестрой, конечно, кое-что перепало. Так что медведь знал, как обращаться с банкой. Еще в ту ночь наловчился: сначала протыкал когтем крышку, потом сминал лапой банку, чтобы все содержимое вышло наружу, только слизывай…

Втянувшись в жизнь смиренного доходяги, стараясь никого их двуногих не пугать, медведь лежал где-нибудь на припеке и помалкивал. Конечно, двуногие знали о его существовании. Да и как им было о нем не знать, если в последнее время он даже не прятался от них за сопки, боясь, что это хлебное место займет какой-нибудь другой доходяга-медведь! Лежал на ближних подступах к помойке и караулил новые поступления. Да, скудные, но все же, все же…

Лишь когда сюда шел несун с ношей, медведь дипломатично отходил на сотню-другую метров к сопке. Знал: для него несут скромный ужин. Сидел вдали и не шевелился, и даже не смотрел на несуна.

С неделю назад на помойку к нему вдруг повадилась маленькая серенькая собачка, вероятно, квартировавшая в лагере. Ледащая, куцая, не больше песца, вся в нелепых завитушках, с дрожащими лапками и виляющим хвостиком. По всему было видно: собачке понравился медведь и своими размерами, и неторопливыми движениями, и ненапускным добродушием. И медведю с собачкой стало как-то веселее, хоть этого он старался ей и не показывать, делал вид, что не замечает собачку у себя под носом. Он бы мог, конечно, на радость собачке и покувыркаться, и немного почудить, однако иногда, утомленный ее жизнерадостным лаем, лишь садился на землю и укоризненно смотрел на нее. Та же вовсю жеманничала: то подбегала к медведю, задрав колечко хвоста, чтобы тут же с визгом отскочить, то незаметно подходила к нему сзади, уважительно обнюхивая вонючую медвежью шкуру. Медведь терпел эти ее штучки, и собачка наверняка уже считала этого деликатного зверя своим верным другом, поскольку не было дня, чтобы она, излучая сердечное расположение и искреннюю симпатию, ни прибегала на помойку…

Было уже лето, кое-где позеленевшая тундра, освободившись от снега, вовсю дышала, когда в один день взревели дизеля, наполнив кристально прозрачный воздух тундры горьким дымом, и большая часть палаточного лагеря на санях-волокушах двинулась куда-то в глубь острова. И вечером того дня встревоженный медведь так и не дождался двуногого с котлом и драгоценной банкой.

Ну, что один котел помоев плюс баночка с десертом для медведя? Практически ничего, но медведь загрустил. И не зря, потому что уже в последующие дни он ощутил на себе последствия такого поворота событий. Объедков вдруг не стало, помоев тоже не стало, ничего съестного не стало.

А стало быть, как медведю жить дальше?