Свобода

Пимикан — продукт в многодневном маршруте незаменимый. Так уж повелось, что в рюкзаке у здешнего исследователя недр помимо геологического молотка, эмалированной кружки, нескольких кусков сахара, таблеток сухого спирта для приготовления кипятка и пары пачек индийского чая № 36 всегда имелся холщовый мешочек с пимиканом. Когда полярник налился свинцом усталости и сник, намаявшись карабкаться по сопкам да молотком отбивать от выходов коренных пород куски побольше (для большей представительности образца), когда пора бы уже и отразить на карте собственное видение геологической обстановки, тогда лезет он под язык ледника, сползающего со склона сопки, как под козырек летнего кафе, что может защитить и от дождя и от ветра, чтобы растопить в баночке фирн или снег и, нагрев воду до кипения, высыпать в нее пачку чая. Пока чифирь настаивается, исследователь жует пимикан. Может даже подремать, невзирая на солнце, которое сутками крутится над головой. Но как вздремнуть после чифиря?! Так что остается просто лежать и усваивать вяленое мясо, отдающее вкус не сразу, а только когда его разжуешь хорошенько, перемелешь во рту, и слюна вытянет из него этот самый вкус, разложит его на составляющие, сделает удобным для усвоения. Пимикан можно даже не глотать. Жуешь его в полудреме, а потом вдруг не обнаруживаешь у себя во рту, потому что весь он изошел на вкус и усвоился как сладкий мед…

Механик-водитель остановил тягач возле охотничьего зимовья — деревянного сруба, сложенного из плавника — бревен, некогда отмытых добела морскими водами и чем-то напоминающих гигантские бивни. Изба словно вросла в тундру, приткнувшись одной из своих стен к интрузии, миллионы лет назад раскаленным штыком прошедшей сквозь складчатость и застывшей почти вертикальной стеной, защищающей избу от северных ветров.

Это зимовье Щербин видел впервые: массивные венцы избы, маленькие окошки, добротная крыша, кое-где подбитая старыми оленьими шкурами, тяжелая дверь с железной задвижкой. Возле избы — что-то вроде навеса, под которым дрова, сплошь покрытые лишайником.

Собаку из тягача вынесли под навес. Та, кажется, понимала, что люди ее спасают, и пыталась хоть чем-то им помочь. По крайней мере порывалась встать на три лапы, чтобы идти самой, и лишь скулила, когда Щербин или Виктор невольно делали ей больно.

—До лагеря отсюда километров десять-двенадцать, — не поворачиваясь к Щербину, заговорил Виктор. — Если хотя бы раз в неделю доставлять сюда еду — собака выживет.

— Ничего об этом зимовье не слышал. Вот и на карте Черкеса его нет. — Щербин оглядывался по сторонам, пытаясь понять, где сейчас находится, и определить это место на карте.

—О нем никто тут, кроме меня, не знает. Я его случайно надыбал. Погнался за оленем — ну и вылетел прямо на него. Из тундры его не видать. Разве что с воздуха…

Потом Виктор принес из тягача аптечку.

—Попробую собрать Борману конечность, — сказал он, мягко кладя свою ладонь на раздробленную собачью лапу.

—А умеешь? — Щербину было больно смотреть, и он отвернулся.

—Я фельдшер, хотя и бывший. Значит, должен уметь, — продолжал бывший фельдшер, что-то делая с лапой повизгивающего пса. — Тут все люди с прошлым. Только никто его из кармана не вынимает, чтобы предъявить. Разве только Ваня-простота. Потому что у него-то, губошлепа, прошлого как раз и нет, — есть только воспаленное воображение да фантазии. Глупости, конечно, лезут в голову каждому тут, но у всех хватает ума их не высказывать вслух. Кроме, конечно, Ивана Савельевича…

19

На этом острове трудилась не только производственная партия Черкеса — геологи-поисковики с тягачами, тракторами и буровыми вышками, геофизики со своей аппаратурой, рабочие с ломами да лопатами, но и чистая (академическая!) наука. Километрах в пятнадцати от лагеря Черкеса у подножья сопки разбил свой лагерь Иван Савельевич, или Ваня-простота, величавший себя и четверых своих подчиненных «академиками». Этот пожилой ребенок двадцати девяти лет от роду и весом почти сто сорок килограммов, был довольно известной в северных широтах фигурой, занимавшейся геологическим картированием этих территорий. «Мы — люди науки, мы — белая кость и голубая кровь геологии!» — любил к месту и не к месту повторять Иван Савельевич.

Посланный (засланный!) сюда одним старейшим геологическим институтом, находившимся в тесном взаимодействии с другим геологическим институтом, как раз тем, которым теперь руководил Юрий Юрьевич Кат и который лет двадцать тому назад направил сюда партию Черкеса для поисков и разведки, Ваня-простота называл себя отцом геологии этого Арктического острова.