Свобода

Как уж удалось Коле-зверю на протяжении всего пути, на котором он петлял как заяц, заметал следы, как лиса, и залегал под корягу, как налим, не попасть в лапы служителей правопорядка, знал только он один. Но как-то, на одном захудалом полустанке, в деревянном здании вокзальчика, на стене, где обычно размещают галерею портретов людей определенного архетипа с пометкой «Их разыскивает…», Коля Иванов не обнаружил своего портрета и понял, что дальше на север о нем — ни сном, ни духом, и значит, можно притормозить и поискать какую-нибудь работенку. В филиале охотничьей артели человек без трех пальцев на руке и всего с одним глазом раскрыл ему свои объятья (оба сразу поняли, что они — одного поля ягоды), соблазняя безграничной свободой, свежим воздухом, личным оружием и неслыханными барышами за сданные артели песцовые шкурки. Похоже, желающих в одиночку добывать песца на необитаемом острове в Ледовитом океане здесь уже давно не наблюдалось. Тот, последний охотник, что сидел на острове, требовал от артели немедленного расторжения договора, ссылаясь на нечеловеческие условия. И Коля-зверь подходил ему на замену как никто другой. Одноглазый успел сосчитать все шрамы на голове и шее претендента на должность охотника и радовался такой невиданной удаче…

35

Спустившись в распадок, Щербин остановился как вкопанный, потом лихорадочно вырвал из кармана куртки наган: навстречу ему бежал полярный волк. Однако волк вел себя странно: вилял хвостом и слегка припадал на переднюю лапу. Выдохнув, Щербин спрятал оружие в карман. Совсем забыл Бормана! Как он мог перепутать с волком собаку?

Он все же пришел к зимовью. (Или ноги сами принесли его сюда?) За полевой сезон Щербин побывал здесь лишь пару раз, но всегда с мясом и костями для нее в заплечном мешке. Ввязавшись в чужую судьбу, он чувствовал, что перекладывает на себя ответственность за нее и должен теперь за это расплатиться.

Все лето Бормана кормил механик-водитель (что ему стоило по дороге к какому-то выбросу завернуть к этому зимовью и вывалить под навесом мешок с ливером?!), даже не кормил — откармливал. Лапа у пса зажила, но кость, видимо, не так срослась, и пес хромал. Виктор исполнял свой профессиональный долг, но выполнив, брать собаку на материк не собирался. Да и Щербину не советовал.

Пока Щербин шел сюда, он мучительно размышлял над тем, что ему делать: брать пса с собой на материк, рискуя нарваться на неприятности, или все же оставлять на острове, с надеждой, что собака переживет полярную зиму и дождется весны и человека? Оставлять! Разве он чем-то обязан псу?! Ну, спас когда-то от смерти, и потом не забывал, подкармливал. И что с того?! У него — своя судьба, у собаки своя, и он не должен вмешиваться.

«Но если твое вмешательство и есть ее судьба?» — лез в его голову неприятный вопрос, и Щербин злился на себя.

Окончательное решение все не приходило к нему, хотя он изо всех сил убеждал себя в том, что с собакой на острове за зиму ничего не случится: ведь живут же здесь полярные волки и ничего, не жалуются. Не пришло оно Щербину, и когда он увидел Бормана, потрепал его густую шерсть и, присев на корточки, обнял его за шею.

Вместе они дошли до зимовья, и там он выложил перед собакой несколько крупных кусков оленьего мяса.

Пока пес ел, Щербин вошел в охотничью избу. Отодвинув в сторону старые тряпки и задубевший от времени тулуп, сел на приобретшие свинцовый оттенок доски щелястых нар, положил локти на все еще крепкий стол. На гвозде, вбитом в стену, висела плащ-палатка, рядом — мешочки с крупами, оставленные здесь кем-то еще в прошлом веке, подвязанный к верхней балке, недоступный грызунам, рюкзак с «пимиканом» Вась Вася — бесценный подарок кому-то. Тут же на подвесной полке — аптечка механика-водителя, которой тот, вероятно, пользовался, когда приезжал навестить Бормана, коробка с солью, керосиновая лампа с мутной колбой, рядом — початая четверть с керосином, заткнутая пожелтевшей газетой. Запас коробков со спичками, кажется уже погибших от сырости, эмалированные кружки, алюминиевые ложки, кастрюли, миски, нож, возле стола — несколько искореженных временем ведер, столитровая бочка для воды, маленькая буржуйка с насквозь проржавевшей дверцей и такой же трубой. На полу горкой дрова на пару растопок, заготовленные кем-то, знающим, что значит кочевая жизнь, уже сплошь покрытые лишайником… Вытащил из кармана карту Черкеса, обозначил кружком на ней место, где, по его расчетам, было это зимовье, и написал мелко «Последний приют». Так ему захотелось. Вытащил из рюкзака бутылку коньяка — ту самую, которую привез сюда Черкесу и в которой уже не было смысла, поскольку завтра-послезавтра в Поселке он сможет купить хоть ящик конька, а здесь эта бутылка кого-то обрадует. Поставил ее в центр стола. Карандаш выскользнул из-под ладони и закатился под нары. Под нарами, куда он наклонился за карандашом, обнаружилась пара довольно новых баулов, чем-то плотно набитых. «Почему на полу-то, в сырости? — подумал Щербин. — Ладно, не мое дело…»