Свобода

Все молча выпили. Потом Зайцев пустился рассказывать о последнем вечере с Щербиным, о шахматах, о клеточках, о свободе и об игре, в которой участвуют все и в которой все — пешки. Пешки и рабы, хотят они этого или нет. Пусть даже они этого никогда не признают. Старик был уже в изрядном подпитии.

Надежда слушала и вспоминала, как наутро после своего последнего (того, ночного) телефонного разговора с отцом она все же приехала к нему, хотела помириться с ним. Но дома его уже не было, он уже летел на остров, навстречу смерти. Конечно, ей следовало приехать ночью, все равно не могла заснуть после звонка отца. Но тогда ей показалось, что отец пьян, а говорить и уж тем более мириться с пьяным она не собиралась. Пьяный отец ее злил, приводил в бешенство своими разговорами о несовершенстве и несправедливости. Выходит, тогда она упустила возможность хотя бы пожать ему на прощанье руку.

Тогда-то в ее душе и началась война, лишившая ее и покоя и уверенности в себе. Война, которая изводила ее, не давала жить как прежде — легко и… бесчувственно. Сначала она думала, что это — проверка на прочность ее защиты — ее насмешливого бесчувствия. Потом, когда пришло известие о гибели отца, которое, кажется, должно было сделать ее еще сильней, то есть еще бесчувственней, она остро почувствовала укол в сердце, и он в мгновенье разрушил в ней неприступную крепость, превратил ее, холодную, расчетливую, бессмертную, в беззащитную, чувствительную ко всякому пустяку девочку. Она опять стала смертной.

—Да погиб он, погиб! Понимаешь? — говорил Черкес, разливая водку по стопкам. — Все погибли: и летчики, и охотник, и Береза с Любимовым, и, к несчастью, твой отец, хотя и не всех там нашли и подняли. Течение разнесло тела. Потому и не всех подняли.

—Но ведь его в вертолете могло и не быть! — сопротивлялась Надежда.

—Не могло. Мне передали его вещи — карту и полевую книжку, — выловленные на месте катастрофы. Вот и от Коли-зверя только его мешки со шкурками и остались. Из-за них он чуть людей на острове не поубивал. Любимова выловили, летчиков тоже. А от Березы, Коли-зверя и твоего отца только вещи и остались. Пришел бы твой отец в лагерь на несколько дней раньше, не досчитывал бы свои бочки, сидел бы сейчас тут, с нами. Я его предупреждал: никому твои подсчеты не нужны. Так и оказалось: работу он сделал, а деньги и контракт на сторону ушли. Юрий Юрьевич, правда, наварил немного в свой карман…

—Говорят, борт был перегружен омулевыми бочками, — едва справляясь с языком, произнес Зайцев. — Я знаю, это все Береза!

Мужики вспоминали, сетовали, а Надежда комкала в кулаке носовой платок. Правда, о которой тут рассуждали, но которую ей не навязывали («Не веришь? Ну и не верь! — сказал ей Зайцев. — Когда остается хоть маленькая надежда, ею, поделенной на кусочки, можно питаться до смерти!»), наконец поместилась в ней.

Настало время прощаться. Заставив себя улыбнуться, она подошла к двери и попросила не провожать ее до проходной. В коридоре ее, однако, догнал тот самый молчаливый бородач с вежливыми глазами.

—Хорошо, что вы не теряете надежды, — сказал он вполне серьезно. Потом, приблизив свое лицо, шепотом добавил: — Я тоже надеюсь на то, что ваш отец жив. Если у вас есть минута, пойдемте со мной. Кое-что покажу.

Пройдя по коридору, они вошли в маленькую чистую комнатушку, располагавшуюся под лестницей. Здесь не было ничего, кроме тумбочки, топчана и стула; правда, в углу стояли еще две швабры и несколько ведер, вставленных одно в другое. Бородач предложил Надежде сесть на топчан. Та растерянно села, еще не понимая, зачем ей это нужно, но тревожно предчувствуя что-то для себя важное. Бородач извлек из тумбочки какой-то план.

—Что это? — спросила Надежда, разглядывая план.