Свобода в широких пределах, или Современная амазонка

Ветер, как часто бывает в марте, дул сухой, пронзительный, сек по лицу каким-то мусором, песком (наверное, от частых за зиму подсыпок) и — солью. Хоть иди с закрытыми глазами. А на Портовой, Нининой улице, всегдашняя «труба», там уже не ветер, а ураган беснуется, разносит из стоящих во дворах помойных сооружений газеты, обертки, все, что летает. А под ногами то ли наст, то ли лед — устоять трудно против встречного ветра, идти — тем более.

Нина ухватилась за локоть художника, он опять хохотнул, наклонился к ней:

— Девушка одна боится?

Конечно, с ним рядом, вот так держась, идти лучше. Не потому что она боится — в родном-то городе! Но легче, удобнее, спокойнее, когда этот ветер из тебя, кажется, всю душу выдувает и ничего в ней не остается, кроме горькой тоски и злости на все и всех, начиная о шумной богадельни, именуемой Стромынкой, и кончая кокетливым портретом Хемингуэя в толстом свитере — пусть теперь Антошкина им восхищается. А почему бы девушке и не бояться, если она одна, и не искать себе какую-нибудь защиту? Это ведь и мамочкина теория, кажется? А если вспомнить всю ее историю отношений с ними (с кем — понятно, не говорить же «с мужчинами», это по-шлюшному как-то, а с «мужиками» — и вовсе грубо; разбираешься еще, несостоявшаяся цаца), то никто из них не был ей никогда и ни разу защитой, защитником, да? Ни растерявшийся Петя, ни барственный (как же, поэт, снизошел, видите ли) Алик, ни дурацкий паровоз Гегин. А кто же еще? Не тот же клоун, который ей в детстве через окошко Петрушку показывал. И не те лампионы, что светят по вечерам над раскрытыми книгами в читальном зале. Может быть, тот грузин, что ходил за ней целый вечер по московскому аэровокзалу, но кто знает, что у него на уме было? Кажется, он сам больше в тот день в защите нуждался.

— От тебя бензином, что ли, пахнет? — спросила Нина, принюхиваясь к его полушубку, от которого несло чем-то резким, тревожащим.

— Скипидаром, — сказал Виктор. — Хочешь, тебя наскипидарю?

Опять, кажется, какие-то фокусы начинаются? Не надоело ему притворяться.

Лампочка в подъезде горела только на первом этаже, еле освещая порядком обшарпанный, изуродованный многими неумелыми ремонтами, некогда довольно помпезный холл — дома на Портовой строились по стандартам роскошествовавших пятидесятых годов. Это уже потом многие квартиры в них стали коммунальными.!

— Девочке страшно? — опять спросил Виктор, когда они поднялись на третий этаж и стало совсем темно.

— Очень! — громко сказала Нина, потому что, ну что это за ерунда такая, — маленькая она, что ли, чтобы темноты бояться? Или на нее грабители и насильник» в собственном подъезде нападут? Да плевала она на все эти лампочки, они никогда тут не горят.

— Ах ты маленькая, бедненькая! — заворковал Виктор, и Нина почувствовала, что он, обхватив ее за плечи, протаскивает ее мимо двери неизвестно куда, как будто их путешествие может продолжаться бесконечно.

— Там чердак, вы разве не знаете? — спросила Нина тише, досадуя, что крикнула чуть раньше, — мама того и гляди выскочит, ждет ведь давно и волнуется.

— А нас там волки не съедят? — серьезно спросил Виктор. — Я их тоже очень боюсь.

— Да негу там ничего! — сказала Нина, что было уже и вовсе бессмысленно, потому что они стояли на верхней, самой последней площадке лестницы, на которую выходила только обитая железом и запертая на висячий замок чердачная дверь, и он сейчас, стоя сзади, прижимал ее к этой двери.

— Ну как же нету! Как же нету! — слышала она и чувствовала в то же время, как его руки спокойно и уверенно разоблачают ее и она словно садится в прохладную ванну под надежный, защищающий остальное тело колпак («Ну да, это он полушубок свой распахнул»), и что-то горячее начинает раздвигать нависшие над ней глухие и темные своды, горечь и тоску ее безрадостной жизни, то подземелье, в которое она себя (а кто же еще?) закопала. Эти своды должны были обязательно рухнуть, только не нужно торопиться ни ей, ни ему, и только бы у него хватило сил после очередного наступления начать новый нажим на эту темноту и тоску.

— Ах ты моя маленькая, бедненькая, голенькая, — и слышала она и чувствовала, что его пальцы касаются живота, и эти глупые, сентиментальные и пошлые слова не вызывали у нее отвращения, потому что так оно и было — она маленькая и голенькая, и ей надо помочь в этом темном мире с бряцающим о дверь замком, в который она раз за разом попадает головой, хорошо еще, что шапка не слетела, а то бы уже голову в кровь разбила. — Видишь, еще и шерстка не отросла. Но так ведь тоже неплохо?

Конечно, неплохо, если каждое прикосновение к незащищенному ничем животу словно отпечатывалось огненной точкой и отсюда начинался пожар, который должен был помочь ему взорвать эту темницу, — вот будет смешно смотреть, как все полетят из дома со своими шмотками, когда дом взорвется.