Свобода в широких пределах, или Современная амазонка

Кто же еще остается, кроме нескольких опостылевших за годы совместной учебы одноклассников, — одна только Катька Пылаева, двоечница-просветительница, но девка лихая и добрая. Пристроилась в какой-то конторе машинисткой, барахлишком импортным с первых зарплат разжилась — в общем, цветет девочка-Анютины глазки, так ее в классе прозвали за немыслимое сочетание цветов в роговице. Но — пьет! Это и первую же встречу стало ясно, когда около «Восхода» столкнулись и она потащила к себе домой. «Пойдем, — говорит, — поболтаем, только бормотушки сейчас захватим, чтобы разговорчик лучше бежал. Ты к ней — как?». «Век бы ее не видала!» — сказала Нина вполне чистосердечно, у нее этот напиток прочно связался с той панической историей совращения не то Пети, не то себя самой — лучше не вспоминать. «А зря, — сказала Катя, — самого цимеса не понимаешь». Цимес, кайф, балдеж — господи, откуда они только эти слова насобирали, с каких помоек? Ну, цимес — это, вероятно, из еврейского, какое-то старорежимное еще словечко. Балдеж — родное, доморощенное, хотя к новация, наверное, в словари еще не попало. А кайф — это уже из арабского через английский, оттуда, где наркотики, галлюцинации и полное блаженство в безумном состоянии. С ума они, что ли, посходили?

В кайфе, то бишь в балдеже, в балдежном состоянии, Катька была еще горячее и стремительнее, чем обычно, хотя и в трезвом виде инертностью не отличалась. Все рвалась позвонить своему «кадру», вытащить сюда, чтобы показать, и лучше не одного, а с приятелем каким-нибудь, чтобы и Нине скучно не было: «Поглядишь, какой парнище. С виду никогда не скажешь. Вроде неприступный дядечка, все на «вы», на «вы». «Екатерина Михайловна, вы машинистка от бога, только не торопитесь, пожалуйста». А в интиме такие номера откалывает, что и сказать нельзя, но интересно, в общем». Но кадр на телефонный звонок, к счастью, не откликнулся, а потом и Катька свалилась на ходу, как споткнулась, успокоилась наконец. Посидели, называется.

Вот и получается, что нет никого ближе и роднее Софьи Исааковны, любезной Софьюшки, умненькой и бестолковой (в практических делах), — готовая свежевыстиранная жилетка (для слез), касса взаимопомощи (для долгов без отдачи). Только что-то случилось с нею — словно кто-то испугал ее, выкупа потребовал или измены любимому делу, и она теперь все на дверь глядит со страхом и надеждой. Знаем мы, кто этот инкогнито — фокусник жизни, художник факта. Но неужели Софьюшка, умная и добрая, не видит, что он просто хлыщ и пижон, несчастненький дурачок, которому нужно кого-то унижать и третировать (вот словечко новомодное, употребляемое, однако, в совершенно неверном смысле — в значении «угнетать, терроризировать»), чтобы казаться самому себе серьезным и значительным? Но не слишком ли дорогой ценой он покупает величие, и кто ему дал право на эту сделку?

А с Соней о нем говорить бесполезно. Сама она как-то спросила Нину: «Ну как тебе мой Виктор?» — и уставилась на нее, а в глазах — тревога и радость. Как ей объяснишь, что он фокусник и садист, если она через твое плечо на дверь смотрит?

Это уже обратный счет начался. Вспомним тогда тир — осколочек № 2, и маму, ее любовь и требовательность, умные глаза и небольшие карманные деньги — крупинка № 1. Вот и все основания для построек. Небогатая пища для размышлений.

Но надо было и что-то решать — то есть оставить все как есть, ничего не делать и отдать следующие восемнадцать (примерно) лет на то, чтобы ежедневно и ежечасно повторять подвиг дорогой мамочки, умной Аллы Константиновны, несравненной ПМ, — но это исключено, это невозможно, она не сумеет, не справится, не удержится, — или (значит) сделать то, что надо. Раз надо — значит надо (но разве это не чудовищно — платить такую цену… За что, спрашивается? За высокую ярость мести — вот вам всем, прячьте головы под подушки, хотя сама ведь виновата, если правду говорить, трудно было, черт побери, встать и занять им очередь за этими паршивыми макаронами с сыром). Так за что же она будет платить? За упрямство, за гордыню несусветную, за наглость, если хотите. И уж вовсе не за наслаждение какое-то, потому что не было его вовсе в ту ночь, и не ночь даже, а какие-то пять минут, когда скрипела кровать и он над ней опускался и поднимался, а она все ждала, когда закончится эта гимнастика, потому что боялась, что Антошкина все-таки встанет, зажжет свет и устроит скандал или слабонервная Оля Лобзикова забьется в истерике и все равно скандал получится, и столкнула его, как только наступил перерыв, громадного урода, чемпиона Стромынки по жестке.