Свобода в широких пределах, или Современная амазонка

«Надо бы спросить, — лениво думала Нина, укладываясь с таким расчетом, чтобы солнце било в самое еще не загорелое место, хуже нет, когда из-под купальника белое тело выглядывает, — может, он спортсменом был? Может, этот самый бег мне по наследству достался?» Далее следовали приятные мысли о том, что она и на Балатоне самой белотелой не будет, а напротив, будет пожинать всякие ахи и охи, когда все узнают, что она, такая загорелая, с Севера — из самого Магадана.

После ухода Лампиона — а ведь даже могилы на кладбище не осталось, и урны, разумеется, не было (в Магадане вообще нет крематория), тело увезли на самолете в Москву, поэтому слово «уход» и выплыло, а не похороны и не смерть, — после того, как его не стало в Магадане, Алла Константиновна все, кажется, забросила, включая и домашнее хозяйство, к которому никогда особенно не тяготела, и к книжкам остыла. На углу стола, где она держала книги, которые в данный момент читала, недели две лежал Кафка с длинной кожаной закладкой, застрявшей среди первых страниц, потом Камю с такой же присохшей корочкой… Почему они, а не, скажем, Булгаков, по которому все сейчас сходят с ума, или тоже очень популярный Трифонов? Но и модернисты остались непрочитанными (или неперечитанными — были раньше эти книги в их доме) — не читалось мамочке.

Что-то она стала писать — не в тетрадке, а на стандартных белых листах, складывая их пополам. Повесть о жизни? Донесения Лампиону? Неизвестно. Прятала Алла Константиновна куда-то эти листики, а Нина, естественно, и не пыталась их отыскать.

Так что, наверное, в интересах Аллы Константиновны было то, что Нина все свои отпускные дни — в том числе и субботы и воскресенья, когда мамочка была свободна, — проводит вне дома, не мешает ей, не отсвечивает. Странно это было, потому что после ухода Лампиона Нина думала, что станут они с Аллой Константиновной ближе, что придется ей теперь нежить и лелеять мамочку, понесшую такую утрату, побольше сидеть дома (может, даже секцию стрельбы бросить), побольше разговаривать, рассказывать о Предприятии. Но ничего этого не понадобилось. Алла Константиновна никак не давала понять, что нуждается в повышенном внимании, соучастии… А навязываться было бы бестактным, кощунственным даже, потому что — что и говорить! — Дракон был человеком незаурядным (если человеком вообще — и такое думалось всерьез), и, вкусив с ним горного воздуха, не могла Алла Константиновна, наверное, обычно плавать в тухловатой атмосфере быта, службы, семьи. Думал ли об этом Дракон, составляя план своего ухода? Или что ему какие-то эмоции оставленной женщины, главное — чтобы она в нужный час вскрыла пакет с цветочками и позвонила в соответствующую организацию? И не глупо ли вообще ждать жалости со стороны Дракона? А мамочку было жаль.

— Знаешь, — сказала вдруг как-то Софьюшка, когда они, напарившись и поплескавшись несколько раз в холодноватой все-таки воде, шуршали обертками, приготовляя завтрак, — мне иногда кажется, что стоит закрыть глаза, как Сергей Захарович снова тут окажется.

— И ты на него снова кинешься с обличениями?

— А что? — спросила Софьюшка. — Он интересно рассуждает…

— …кого бы съесть.

— Что?

— Ничего, — сказала Нина, — проехали. Давай подрубаем.

«Если так будет продолжаться, — подумала она вдруг, — и квартиру мне все-таки дадут, мамочка и вовсе замкнется в своем одиночестве. Не исключено, что в один прекрасный момент она меня призовет и тоже покажет, где у нее лежит этот конверт с нарисованными цветочками. И что это будет: действительно ли она получила этот номер телефона, а вместе с ним и право на ту же церемонию помещения в цинковый ящик и последующую транспортировку в неведомом направлении неизвестно для чего, или вопреки приказу запомнила, затвердила оставленный Лампионом номер, чтобы пробиться хотя бы после смерти к нему, если пустят, конечно? Так кто же она — Драконша или самозванка? Но с чего я это все взяла? Какой конверт, какие цветочки? Да ведь это с ума надо сойти, чтобы поверить, что и Аллу Константиновну так уберут. И кто сошел с ума — я или мама?»

— Знаешь, мне и в Венгрию не хочется, — сказала она Софьюшке, — лежать бы вот так — и никуда не надо.

— Нет, — сказала умная приятельница, — Венгрия — это прекрасно. Там сухое вино удивительное. Опять-таки Лист, Кальман, скрипки…

«А может, я потому не хочу ехать, — продолжала Нина свои размышления, — что жду, когда она покажет мне этот конверт? Может, она и записи свои к этому моменту готовит? Только зачем?»