Свобода в широких пределах, или Современная амазонка

Следующая реальность — искусство. Может быть, менее скоротечная, не такая иллюзорная, как сон. И человек в ней так же существует, слушает ли он музыку, читает ли книгу, смотрит ли кино, он существует в мире, построенном для него художником, в другом, новом для себя мире, и если построено это талантливо, он верит в этот мир (собственно, только тогда он и может в нем существовать). Впрочем, может быть и так, что построено все прекрасно, а вот жить именно в этом доме именно этот человек не хочет. И существовать это может на разных уровнях. Скажем, Толстой не признавал Шекспира. Какой-нибудь Петя Сидоров затыкает уши, когда слышит Прокофьева. Может быть и третий вариант: человек, достаточно подготовленный к восприятию искусства, какого-то художника не воспринимает. Асадов, например, ему кажется примитивным, а Паустовский — сентиментальным. То есть осуществляется какой-то выбор реальностей. А есть тут обстоятельство и вовсе удивительное. Скажем, Чехов — писатель замечательный, читать его, жить в построенных им мирах — удовольствие великое. Но попробуйте прочитать подряд два-три тома собрания сочинений — и вы увидите, как удовольствие ваше начнет постепенно меркнуть, как вам все труднее и труднее станет его читать. Зато с какой радостью вы возьметесь за него после даже самого небольшого перерыва. Значит, и эта — избранная вами реальность — может утомлять, она может приедаться.

Как любовь. Ведь любовь — реальность номер четыре — это тоже временное состояние, потому что необычное. И это состояние также проходит, уступая место реальности номер один — самой жизни, чтобы потом возникнуть еще раз или, может быть, больше вообще не возникнуть.

Есть, наверное, и пятая реальность — болезнь, в том числе и болезнь психическая, когда человек опять-таки видит мир необычным — из-за своего состояния. А может быть, есть и шестая реальность — это состояние пьяного человека, особое, как и во всех других случаях, Состояние его души.

Вот теперь уже все, кажется. Всего шесть реальностей получилось. Из них только одна — собственно жизнь, а пять остальных — лишь временные состояния тела и души. Значит, и любовь проходит.

Но вот ведь что из этого получается — душа существует! Потому что без нее, без допущения ее существования, ни одна из этих временных реальностей не имеет смысла и не могла бы существовать. Не было бы никакой потребности в этой новой реальности — жил бы человек потихоньку, пил бы кефир, ел булочки, ходил на работу. Не было бы искусства (что оно, как не потребность души), не было бы любви и пьянства. И можно представить, что душе тесно в одних и тех же обстоятельствах, хиреет она в обыденности — душа обязана трудиться и день и ночь не отходя ни шагу прочь… какое низкое коварство! — и вот тогда все это возникает.

Ну что такое, позвольте, душа?

В Красноярске Нина вспомнила, что забыла дать телеграмму домой. Она представила, как мама, вернувшись с работы, развернет светленький бланк, как запрыгает ее взгляд по неровным строчкам: «ПОЛУЧИЛА ОТПУСК… ВЫЛЕТЕЛА ДВАДЦАТОГО РЕЙСОМ… НЕ ВОЛНУЙСЯ ВСЕ ПОРЯДКЕ…», и стало ей так противно и страшно, что хоть вешайся тут, в продушенной освежителем уборной, за багажным отделением.

11

В Магадане мело. Самолет садился в жуткую манную кашу, и земли под крылом не было видно до самой последней секунды. Может быть, поэтому сел он неровно — сначала на правое шасси, потом, подпрыгнув и вильнув в сторону, на левое, а потом уже опустил нос и, взревев, начал притормаживать. Застучали, падая, спинки свободных кресел, на секунду или две стал ощутимым ремень на животе, но вот погасла инерция, самолет побежал спокойнее, медленнее, разворачиваясь и подруливая к стоянке, он уже подгонял себя турбинками то с одной, то с другой стороны, пока не встал, качнувшись, на тормоз, не взревел в последний раз. Все, прилетели.

Вспоминая потом это время — полгода, прожитые в Магадане, невеселое свое возвращение и длинную череду безликих дней, Нина думала о том, что все определилось вот в эти первые минуты на магаданской земле, что и эта — неровная посадка, и резкое торможение, и плавная пробежка с несколькими несильными ускорениями и спокойными поворотами были, вместе взятые, довольно точной моделью ее возвращения и жизни в Магадане. Вот так же она, словно ударившись о неодолимую преграду, затормозила, зажала, сдавила что-то в себе, это что-то замерло в ней, и покатилась она по дням и неделям — легко, без усилий, все менее и менее проявляя в этих днях самою себя, иногда даже пугаясь этого безликого существования, погружения в одиночество, про которое напрасно думают, что оно возвышает и обогащает, а там пустота, ничего нет, и думать ни о чем не хочется, и поговорить не с кем, и тогда выныривала, выпрыгивала, как тот «Ил» подрабатывал движками, чтобы добраться до указанной стоянки. Так кот она в целом и жила эти полгода — монахиня в водолазке.