Свобода в широких пределах, или Современная амазонка

Было еще одно последствие «жизни на подоконнике» — от одного появления матери до другого Нина привыкла что-то все время ждать, думать не о том, что есть, а что будет. И то, что мама всегда появлялась под окном, что ожидания всегда сбывались, закрепляло в ней мечтательность, романтическую устремленность, от которой немало потом ей пришлось пострадать, прежде чем она сумела ее преодолеть, растоптать в себе… И еще было время, когда к окну приходил дядя с Петрушкой. Нине было тогда лет шесть. Кажется, она тогда еще и в школу не ходила. Дядя, этот пролезал к самому окну, по завалинке, возникал, как волшебник: только что нет никого — и вот он уже закрыл собой все окно. Увидев его первый раз, Нина окаменела от страха, такой он был грязный и страшный. Но тут, дядя заулыбался беззубым ртом, вытащил из-за пазухи какой-то пестрый комок, а еще через секунду к ней в стекло стучал матерчатыми ручками самый настоящий Петрушка в красной рубашке и синем колпачке с помпончиком.

Петрушка этот умел выделывать желтенькими своими ручками и вертлявой головой очень потешные номера, и было непонятно, почему мама вдруг стала очень строгой, когда Нина рассказала ей об этой волшебной кукле, и попросила ее успокоиться и вспомнить обо всем по порядку: как дядя пришел, что еще делал, как ушел? При чем тут дядя, спрашивается, если приходил Петрушка? А дядя, может, только привел его и сам куда-то в сторону отошел или сидел под окном, на корточках и тоже смотрел на Петрушку.

Только много, лет спустя Нина (уже Нина Сергеевна) поняла, что это был за дядя, — почему так встревожилась мать и что было это половое извращение (в пятидесятые годы в Магадане обитало немало бывших зеков со всякими причудами), а тогда, в детстве, этот дядя с Петрушкой вдруг упал с завалинки спиной в снег, и два каких-то других дяди стали пинать его ногами, а потом перебросили как мешок через ограду палисадника и Петрушку бросили вслед. И дядя убегал, придерживая полы незастегнутого пальто. Мама стояла, кажется, где-то недалеко.

3

Первое сентября запомнилось запахом смолы, которую так и не удалось смыть с ладоней и большим букетом цветов, сорванных очень далеко, в Чаше — круглом углублении в сопке, идущей к Марчекану. Накануне, мама не работала, и полдня они лазили по сопке, отыскивая последние эдельвейсы. Тогда цветов было больше — наверное, потому, что не так их рвали, ведь и город был в два раза меньше, тысяч примерно шестьдесят. И не было еще августовского ажиотажа на углу около «Восхода», где теперь в эти дни благодаря приезжим торговцам кипит цветочный базар. Впрочем, и универмага еще здесь не было, стояли какие-то развалюшки, сейчас уже и не вспомнишь какие. И не было сквера, протянувшегося от автобусной остановки, что чуть ниже, до политехникума. Не было всех этих многочисленных последних двух десятилетий, пятиэтажек в центре и на окраинах, и потому здание школы казалось особенно величественным.

Школа ошеломила Нину своей громадностью, гулкой тишиной и прохладой вестибюля и коридора (первоклассники, по традиции, вошли в нее первыми). Может быть, этот день и запомнился бы только как очень торжественный и даже радостный (Нина Сергеевна и сейчас еще, кажется, помнит, с какой готовностью она сложила руки на парте, как это показала сухопарая учительница), но в перемену (а до этого они минут пятнадцать-двадцать сидели в классе, потом примерно столько же ходили парами на цыпочках по всей школе — знакомились, потом опять сидели в классе и вставали, когда учительница называла фамилию) учительница Наталия Васильевна построила их мальчиков и девочек отдельно — и отвела к уборным. Там все толкались, особенно большие девочки, было грязно и скользко, и Нина, поскользнувшись, попала ногой в какую-то вонючую дыру в полу. Это было так обидно и противно, что только страх помешал ей расплакаться, когда они вернулись в класс, сели за парты и нога стала высыхать, чулок коробился от пропитавшей его грязи, а в туфельке хлюпало. Она в слезах, с ревом бежала по обтекающей памятник красивой лестнице, когда и этот урок закончился и их отпустили домой, навстречу испуганной маме, замершей на первой ступеньке, и плакала всю недолгую дорогу домой, пока мама не отстегнула чулок, не стащила эту вонючую кишку с замерзшей ноги и не подставила тазик с теплой водой.

И много лет спустя, закончив эту школу (досрочно и с золотой медалью), сохранив о ней довольно теплые воспоминания, Нина Сергеевна почему-то думала, что тогда, в первый школьный день, — было все это неспроста, что-то это должно было значить для нее, символизировать что-то. Но что? Что именно? Школа была хорошей, школу она любила, училась хорошо (хотя тут заслуга не только школы, но и в гораздо большей степени домашнего воспитания).