Свобода выбора

— Война. Немцы. И мои союзники — Франция, Англия. Если бы война была быстрой, была победоносной — Россия продолжила бы свой прекрасный самодержавный путь. К вершинам счастья и могущества. Но мы заблудились. Мы ошиблись не как монарх, но как военный стратег. Мы искупили ошибку. Поверьте, если бы не дети, не супруга, мы и сегодня сочли бы за счастье любое искупление. Любое стало бы по совести и чести. Но что вы от Нас хотите? — спросил император, впервые употребив заглавную букву в местоимении, которым он обозначал самого себя. — Что? — повторил император. — Вы? От Нас?

Нелепин не знал «что?», но и не забыл, что он судья:

— Хочу, чтобы вы объяснили: почему самодержавие, а не конституция? Кроме того, я хочу, чтобы вам стало стыдно!..

— Нам? Стыдно? Человек, которому может быть стыдно, не может быть властью…

— Вот как — не может?! А как же быть с демократией?

— Сколько-нибудь демократическая конституция — не дело монарха, пока он монарх. Если же народ обращается к демократии, тогда он должен свергнуть своего монарха. Однако Наш народ еще в тысяча девятьсот тринадцатом году преклонялся Нам по случаю трехсотлетия Нашего Дома. И Мы по взаимности верили в коленопреклоненный народ и не могли ему изменить. А далее: человек, которому может быть стыдно перед вами, — никогда не мог бы быть императором.

Так как разговор неожиданно зашел о народе и о Нелепине одновременно, Нелепин предпочел остановиться на собственной фигуре:

— И раскаяться вы передо мной не можете?

— Никогда!

— Признать себя несчастным?

— Никогда! Запомните: все это у Нас может быть только перед Господом Богом.

— Вам это чувство помогало царствовать?

— Вне всяких сомнений! Хотя заметим — это чувство без конца обкрадывалось. Этот золотой запас разворовывался.

— Кем же? — удивился Нелепин. Очень удивился.

— Любым каким-нибудь задрипанным министром. Наверное, в ваше время так же?

— Каким? Каким министром? — не поверил своим ушам Нелепин. — Ка-ким?

— Задрипанным! — повторил Николай Второй все с тем же отсутствующим выражением лица. — Хотя Мы полагаем, задрипанными могут быть не только министры.

Итак, Николай Второй не то что не хотел, он не мог ни застыдиться, ни раскаяться перед Нелепиным, и у Нелепина не оставалось ничего другого, как взмолиться перед ним еще раз.

Он так и сделал:

— Умоляю вас, Ваше Величество, — поймите! Умоляю как о пощаде, ради Господа Бога, поймите и признайте свою ошибку: у вас был шанс сотворить для России новый и счастливый Двадцатый век, вы от этого шанса отвернулись, пренебрегли монархией конституционной! Неужели вы думали, будто создавали государство-храм? Это в России-то? Это в тысяча девятьсот пятом-то году?

— А что же другое, какое еще призвание Мы могли за собою признать? Зачем же тогда Мы были монархом?

— Зачем же вы отреклись от престола?

— Нет-нет, не от престола. Мы отреклись от храма. Для храма не хватило души Нашей, тела Нашего. А тогда и престол перестал быть Нам престолом. И предатели возликовали, и кадеты прогремели кощунственными речами, и Ленин вскочил на броневик, и революция уничтожила Дом Романовых и предателей его — кадетов, и художников, и священнослужителей, и России не стало.

— Не стало?

— Нет, не стало ее, когда Мы отреклись от нее, по слабости презревши назидание Божье. Из осквернения храмы возрождаются еще чище и в большей святости, из отречения — никогда! Так же и с династией помазанников Божьих — когда бы были Мы расстреляны будучи императором, династия оставалась бы в мире с гордо поднятой головою, отречением же Мы поразили ее навсегда. Династия Наша спасла Россию во времена Смуты первой, но не позволили Мы ей того же через триста лет в смуте второй. И вот Россия — прах, более ничего.

— Революция — это прах? Она вам чужда и непонятна?

— Революция в России может быть только русской же и не понятной никому в мире, России — всего менее. Мы на судьбе нашего деда, в столичной улице убиенного императора Александра, Освободителя народного, в том убедились. Вижу, видел всю жизнь: император подошли узреть раненного в его же карете прислужника и тут-то вторым нападением был он убит.

— Но я же говорю, я повторяю: конституционная монархия!

— И Мы повторяем: а судьба императора-Освободителя? И Мы говорим: революция делает судьбу государства казенною, чиновничьей делает ее. Чиновничества опять же русского.

— Скажите… Предположим, над вами нынче же суд. Нет, не юридический, нравственный — вы на том суде вот так же и говорили бы, как нынче говорите?

— Почему ждать от Нас двуличия? Никогда! Подобный же суд, он облегчил бы душу неприкаянную, расстрелянную. По-вашему — мертвую. Но кто же исполнил бы тот суд? Уж не вы ли, любезный? Как фамилия?

— Нелепин…

— Нелепин, Нелепин… Опять-таки — русская фамилия. Уж не вы ли, любезный, помышляете? Уж не вам ли, любезный, Мы поручали «изъяснить предстоящему над Нами суду особенности нашего происхождения, воспитания, образования, а того более — особенности характера Нашего, кои для суда могут оказаться незамеченными, а затем канут в Лету»?