Свободная ладья

О Клавдии в селе тоже судили по-разному, считая – не всякий человек волен исправить свою судьбу. Кто-то может, а у кого-то силёнок нет. У Клавдии вот сил не хватило: дважды была замужем, одна троих детей растит, двое из них – внебрачные. Такой характер – она и на одной работе долго не может, пять или шесть мест сменила, – но зато добрая, уступчивая, ни с кем никогда не ругается, говорили ее защитники. И заводная – за праздничным столом первая петь начинает. Вспоминают: совсем девчонкой песенку где-то подхватила, пела на всё село, пританцовывая: «Ах, жила-была коза! Йо-йо-йо! На копытах тормоза! Йо-йо-йо!»

Росли Пётр с Клавдией без отца – он рано умер. Мать в совхозе работала. Жили скудно, ходили в обносках, но уже тогда разность характеров сестры и брата определилась: смешливая Клавдия ко всему относилась легко, не стеснялась в поношенном платье в клуб на танцы бегать, а Пётр был обидчив и замкнут, предпочитал сидеть по вечерам дома над книгами. «Этот своего добьётся», – говорили о нём. И не ошиблись.

Правда, прежде чем основать три свои фирмы, купить квартиру в городе и «Жигули»-девятку, а к дому матери пристроить кирпичную «дачу» (так он её называл), пришлось ему, по его же словам, нелегко: был малооплачиваемым инженером, пока не сообразил своё дело начать. Взял в аренду баню-развалюху в пригороде. Отстроил, парную завёл и два бассейна. Народ пошёл, даже – поехал, на «Жигулях» и иномарках, мест не хватало, входные билеты стали брать заранее, сразу на два сеанса.

И дела его поправились. Он возле бани два киоска поставил: один – с напитками, другой – с промтоварами. Войдя во вкус, ещё несколько торговых точек открыл. Потом фирму зарегистрировал – оптовыми закупками занялся. И ещё две, дочерние, – это уже когда от бани отказался. Прошёл слух, будто откупился он ею от чересчур крутых рэкетиров. По-прежнему был он не очень разговорчив, но уж если говорил, то суждения его звучали безапелляционно и резко. За деловую хватку Петра в селе зауважали. Приходили советоваться, а бывало, и просить, чтоб к себе взял. Кого-то брал, кому-то отказывал. Те, кому посчастливилось, рассказывали: «Работы, конечно, много и спрашивает со всех Пётр строго, но зато платит хорошо. Одно плохо – хмурый очень. Хоть бы пошутил иногда, нет, все молчком».

«На них не угодишь, – отвечал Пётр, когда ему передавали эти слова. – Что-нибудь одно: или работа, или шуточки».

Сестра Клавдия раздражала его именно этим – бесконечной своей улыбчивостью и шутливой болтливостью. Был уверен – из-за её легкомыслия не ладится у неё жизнь. Замуж выскакивала за бестолковых и пьющих, а серьёзные отваживались с ней лишь на краткосрочные романы. Пётр был с сестрой суров и бесцеремонен, отчитывал при всех, доводя до слёз. Жена его, Вера, старалась в их отношения не вмешиваться, а вот мать непременно встревала, защищая Клавдию. Пётр, срываясь, кричал: «Кого защищаешь? Она же лентяйка и дура, способна только нищету плодить!»

Суровость Пётр считал главным воспитательным средством, втолковывая матери: «Мы с тобой забаловали Клавдию. Ты с её детьми сидишь, пока она в городе развлекается. Я ей деньгами помогаю. Надо это прекратить – тогда она за ум возьмётся». «Да ведь сестра она тебе, – возражала мать, – родная кровь. Её жалеть надо, тогда, может, и у неё жизнь наладится».

Жалеть сестру ему было некогда. Он занимался строительством, потому что, когда они все съезжались, в старой избе становилось тесно. Мотался на «Жигулях» в город, гнал оттуда грузовики со стройматериалами. Двухэтажный дом подняли за одно лето, а к следующему настелили паркет, завезли мебель. Но семейного мира это не принесло. Петра раздражали теперь дети Клавдии, бегавшие с его Вовкой по комнатам нового дома. Как-то в воскресный день, разбуженный их беготнёй, он накричал на Клавдию, брякнув, что её «отродье» дурно влияет на Вовку.

– Так что, нам вообще отсюда уехать?

– Ну и уезжай, раз не можешь свою голытьбу в узде держать!..

Всё село видело, как плачущая Клавдия вела своих троих к станции, на электричку – ехать в город, где у неё была комната в коммуналке.

С этого момента что-то случилось с матерью Иванцовых. Стала баба Маня заговариваться, бормоча неразборчивое и глядя на собеседника взглядом, погружённым в себя. Часто уходила с внуком Вовкой в лес, собирала с ним травы, приговаривая:

– Когда умру, лечить всех будешь. Вот эта – от кашля, эта – от ломоты в спине, а эта – от сердца.

– У тебя сердце болит? – спрашивал Вовка.

– Болит, внучек, – отвечала баба Маня. – Всех мне жалко, а отца твоего больше всех. И зачем ему дом, если в нём Клавкины дети не бегают?

А однажды Пётр, спускаясь со второго этажа в кухню, услышал запах палёного, увидел распахнутую дверь в избу, к торцу которой был пристроен его дом, и, вбежав в полутёмный коридор, застал сцену: Вовка поджигал спичками кучу тряпья, а баба Маня помогала ему, бормоча:

– Правильно, внучёк, гори оно огнём, это добро, если нет от него радости.