Свободная ладья

Тогда-то Пётр и решил отвезти мать к психиатру. Врач объявил Петру, что отклонений серьёзных нет, а есть депрессия, из-за которой оказалась бабушка в пограничном состоянии, то есть между нормой и патологией. Пройдёт это быстро, если создать в доме благожелательную обстановку и обеспечить уход.

Ни на то ни на другое у Петра времени не оказалось, и, поколебавшись, он всё-таки отправил мать в дом престарелых. Навещал редко – минуты свободной не было. Отправляя вместо себя Веру с Вовкой, передавал с ними гостинцы. К весне баба Маня простыла, болела тяжело, её перевезли в больницу, и Вера с Вовкой стали приезжать туда. Обычно Вера оставляла сына у кровати бабушки, а сама шла к врачам и медсестрам, рассовывая в карманы белых халатов свёрнутые в трубочку купюры.

О чём в этот момент говорила бабушка с внуком, Вера не знает.

Умерла баба Маня, чуть-чуть не дотянув до Пасхи. Хоронили её здесь, на сельском кладбище, и всем казалось, что её смерть примирит брата с сестрой. Но Клавдия со своими детьми сразу после поминок уехала, так ни разу и не оставшись с Петром с глазу на глаз. Видимо, Пётр не был к этому расположен.

В тот день, когда от старой их избы осталась груда искрящейся золы, а от нового дома – закопчённые стены, я видел, как к редеющей в переулке толпе подкатила знакомая «девятка». Хлопнула дверца. Рослая фигура двинулась к дому и, словно споткнувшись, остановилась. Пётр постоял неподвижно с минуту и – отвернулся. Смотреть на то, что было домом и стало дымящимся пожарищем, он не мог. Соседка Дарья подвела к нему сына.

– Твоя работа? – спросил его Пётр.

Сын кивнул и повторил как заведённый:

– Мне баба Маня велела.

– Баба Маня? – склонился к нему отец. – Ты что, бредишь?

– Нет, – отрицательно замотал головой сын, – не брежу. Я её вчера во сне видел.

Дернув за руку, Пётр рывком посадил его в автомобиль и, хлопнув дверцей – будто выстрелив, уехал.

А на другой день, проходя мимо, я увидел в переулке Клавдию с детьми. Они стояли у сгоревших домов, всматриваясь в почерневшие стены и остывшую уже груду золы ошеломлённо и недоверчиво.

…Они теперь вспоминаются мне всякий раз, когда, возвращаясь на электричке в Москву, вижу, как бредут по вагонам с протянутой рукой маленькие попрошайки. Когда слышу, как просят помочь – «чем можете». И кажется мне, что все они – дети Клавдии, невиноватые в том, что угораздило их родиться в трудное для России время.

Часть вторая МАЙГУН (1947–2007) Роман-хроника

Но если нет начала и конца

И ждёт нас лишь неведомая сумма

Лучистых дней и сумрачных ночей,

То мы и есть грядущее былое.

Хорхе Луис Борхес. Элегия о саде. 1985 г.

Часть первая

1 Ружьё над топчаном

Москва, март 2007 г.

Из дневника Виктора Афанасьева:

…Я пытаюсь понять, с чего началась эта вражда моего отца с учителем Бессоновым. С посиделок в его хатке привязчивых мальчишек? С моих хождений туда и естественной отцовской ревности?

Сейчас, бездну лет спустя, я вижу эту хатку, как повторяющийся сон, очень предметно: вот буржуйка слева от двери, а вон над топчаном маслянисто поблёскивающее охотничье ружьё на гвозде и пластмассовый квадрат радиоточки в углу. Учитель Бессонов (худощав, медлителен) читает нам, мальчишкам, первую главу «Евгения Онегина». Наизусть. Нечаянно начал – к слову пришлось, – не может остановиться.

А за окном – бессарабская слякотная зима 1953 года, захолустный сельский райцентр в низовьях петлистого здесь Днестра, дремлющие на крутом спуске к реке саманные дома под толстыми камышовыми крышами и – на темени холма – дугообразный остов церкви, разбомбленной в 45-м.

Ещё жив Сталин в далёкой Москве, жив так, что кажется – вечен. Ещё не стар мой отец, упорно ненавидевший Бессонова, хотя каждое утро в школе учтиво здоровался с ним – потому что тоже был учителем.