Свободная любовь

– Одновременно назову хотя бы две самых серьезных роли, которые ты сыграл в свою молодую пору: кинорежиссера Нечаева в спектакле Эфроса «Снимается кино» по Радзинскому в «Ленкоме» и Крестовникова в «Счастливых днях несчастливого человека» того же Эфроса по Арбузову на Малой Бронной. Вы попали, режиссер и актер, в современный нерв на фоне совершенно другого театра, официозного, помпезного. И вот теперь, в пору твоей зрелости, ты потрясающе сыграл булгаковского Мольера. А между прочим, когда вышли «Счастливые дни…», мне запретили рецензию на этот спектакль. И когда вышел «Мольер», я тоже написала рецензию, которая, по странному стечению обстоятельств, вышла на страну, но не на Москву. Потому процитирую тебе кусочек про тебя. «Привычка к юмору Ширвиндта, остротам, маске пресыщенного шутника заставляли ожидать другого. Образ Мольера разразился как гроза. Ширвиндт предстал как большой драматический актер. Никакой аффектации, почти все легко и между прочим. И при этом каждое слово, каждый взгляд, каждый жест – мультисмена настроений, состояний, глубоко скрываемых и прорывающихся чувств. Ширвиндт играет тайное знание судьбы с великим терпением, великой иронией, великим мужеством и отчаянной горечью, что все вместе составляет гения и его одиночество». Вот это соединение в тебе актера для всех и актера для самых умных, из редких…

– Корни там. У Эфроса. В «Ленкоме». О «Ленкоме» говорили, что это кардиограмма нашего существования, его пульс. Но это был пульс взбесившегося инфарктника. Страшные скачки от триумфов до полного нуля. Скажем, когда выгнали Эфроса. За «Снимается кино» тоже, кстати. Он где-то писал, что была задача вырвать Ширвиндта из этой иронической, «капустнической» манеры, что он и пытался сделать. И делал. У него была замечательная «Чайка», где я играл Тригорина, кажется, довольно симпатично. Помню, там, где сейчас кабинет Марка Анатольевича Захарова, огромный, как Совет безопасности, был Кабинет просвещения, где стояли тома марксизма-ленинизма, и весь реквизит писчебумажный воровался оттуда, потому что там не ступала нога человека. И вот Тригорин выходил с Ниной в сад, где валялась убитая чайка, открывал как бы свой томик, и это была работа Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Представляешь?

– Еще из серьезного: с удивлением узнала, что Алла Демидова была твоей ученицей в Щукинском, а ты ее учитель…

– Полвека в Щуке. Ужас, я же говорю. 75 лет, 50 лет – страшные цифры. Я еще был учителем Андрюши Миронова, Наташи Гундаревой, многих. Аллы тоже. К сожалению, мы общаемся редко, она совершенно отдельная дама. Я помню, делал с ней французский водевиль «Фризетта». Можно себе представить, что Алла Демидова, с ее академической статью, играла искрометный французский водевиль!..

– Шура, почему твои ученики любят тебя как правило смертельной любовью?

– Во-первых, я очень хороший человек. Я все время из себя это вытравливаю, как могу…

– Детского человека вытравливаешь, доброго вытравливаешь…

– Ты представляешь, сколько надо химикатов, чтобы вытравить все эти так называемые комплексы неполноценности! Ведь доброта потом оборачивается необходимостью быть еще добрее. Ну и во-вторых, я такой демократически ненавязчивый. Я знаю, как обращаться с учениками. Я в театре посчитал: в труппе восемнадцать моих личных учеников. Не считая щукинцев, которых еще полтруппы.