Свободные от детей

— А потом мой муж стал болеть, сначала инсульт, потом… Ну, неважно! Все эти физиологические подробности — к чему они? Я все свободное время проводила у его постели, ну, и дети, конечно… И наши встречи с моим прекрасным принцем как-то сами собой сошли на нет. И такой острой потребности в них больше не было, вы же понимаете! Костя выполнил свою миссию, спас меня, когда я была на грани, вытянул.

— Он был женат?

Она задумчиво качает головой:

— Он женился, когда уже заболел мой муж, и я дала понять, что останусь с ним во что бы то ни стало. Теперь тем более… Его жена была не из нашего мира. Совсем молоденькая девочка, хорошенькая, пустенькая… Ей хотелось бриллиантов и мехов, Костя бегал по елкам, подрабатывал, как мог, и на радио, и со студентами занимался. А переутомление начал водкой лечить… Ну, вы знаете, как это бывает! Он часто звонил мне, мы ведь остались добрыми друзьями. Нет, не так! Мы стали родными людьми, понимаете? Всем делились, все обсуждали. Я умоляла его не надрываться, но где там! Его жена все требовала и требовала… Я тогда мужа похоронила, и Костя хотел уйти ко мне, но там у него уже родилось двое детей, и я не пустила его. Наверное, зря… Та девочка его погубила своей жадностью неуемной. У него ангина началась, температура под сорок, а он решил выпить, чтобы взбодриться и бежать Дедом Морозом работать. «Скорая» его даже до больницы не довезла.

Сцепив на коленях руки, она смотрит перед собой, но во взгляде ее не трагизм, а нежность. И неподдельные слезы дрожат в голосе:

— Такой дурачок… Погубил себя. Талант свой, Богом данный, погубил…

Я прощупываю выход на знакомую тему:

— А если б у него там не было детей?

— Не знаю, — не сразу опровергает она. — Может, это уже ничего не изменило бы. Слишком долгая прелюдия к браку ни к чему хорошему не приводит. Мы оба перегорели… Успокоились. Конечно, ровные отношения в семье — это очень даже неплохо. Скандалов меньше. Но мы-то еще помнили, как сходили друг по другу с ума! И мне казалось, что любовь уже умерла. Что мы могли предложить взамен? Дружить лучше было на расстоянии. По крайней мере, мне так казалось тогда.

Вспышка улыбки:

— Хотя сейчас я, пожалуй, не отказалась бы от присутствия верного друга! Но в то время мне еще мерещились будущие страсти…

— Были? — не выдерживаю я.

— Были, — соглашается Зинаида Александровна. — Но какие-то…

Она изображает «пшик» и смеется:

— Страсти на одну ночь. Надеюсь, у вас не так с этим шведом?

— Нет, — отзываюсь я. — У нас на четыре дня. Осталось три…

* * *

Публика в Швеции доброжелательна просто неправдоподобно. Когда взрослые мужики в зале отбивали себе ладони на нашем спектакле, я хоть с изумлением, но еще приняла это. Но Леннарт устроил мой творческий вечер, и такие же мужики с круглыми лицами и крепкими плечами еще до того, как я открыла рот, уже аплодировали мне так, будто к ним приехал сам Достоевский. Никто из сидящих в зале, конечно, до этого вечера даже имени моего не слышал, но их физиономии просто светились от радости. Мне даже подумалось, что стоит перебраться в эту страну насовсем, лишь бы столько энергии получать от своих еще только потенциальных читателей. Что сказал бы Леннарт, если б я объявила ему, что собираюсь поселиться в Стокгольме?

Он смотрит на меня так же восторженно, как и остальные, и аплодирует, вытянув и без того длинные руки. Ему предстоит переводить все, что я собираюсь сказать, для этого Леннарту необходимо думать созвучно со мной. И хотя не ради успеха этого вечера я легла с ним в постель, мне все же кажется, что теперь он понимает меня чуточку лучше. Что его перевод будет не дословным, а творческим — глубинным. Тогда эти люди, авансом подарившие мне столько любви, смогут поверить, что я того стою.

— Как ты будешь переводить отрывки, которые я зачитаю? — спрашиваю я шепотом.

Он напускает на себя серьезный вид:

— Я не буду их переводить. Пусть они слушают музыку твоих слов.

— Думаешь, она есть — музыка?

— Я же ее слышу, — удивляется Леннарт.

Его слова откликаются во мне приливом нежности, которой я не хочу. Как могу противлюсь всему теплому, что начинает ворочаться в душе, когда я смотрю на это светлое лицо, на котором теперь почти всегда улыбка. Будто я и впрямь излечила его от творческого кризиса, и Леннарт пребывает сейчас в блаженном состоянии новорожденного, открытого для жизни, которая видится сплошной цветочной поляной, над которой мотыльками порхают новые стихи.

Но подобное излечение с чьей-то помощью невозможно, ведь нам не пишется не потому, что кто-то любит или не любит нас… Люди, что находятся вокруг и даже на расстоянии дыханья, не так уж влияют на процесс творчества, как это кажется непосвященным. Все происходит внутри пишущего и неподвластно законам внешнего мира, хотя мы рассказываем о нем в своих книгах, пытаемся исследовать его, наблюдаем за ним. Но его влияние на творчество каждого из нас очень относительно. Иначе люди не смогли бы написать ни строчки в нищете, в тюрьме, в больнице…