Свободу медведям

25 октября 1956 года, в День флага, первого официального празднования окончания оккупации, мне исполнилось десять с половиной. Дедушка и Эрнст пропьянствовали несколько часов в гастхофе «Эннс», после чего принялись шарить по старым сундукам, хранившимся в подвале здания почты, — одновременно это было наше семейное хранилище. Я не знаю, что они там хранили, но мой дед нашел (или он искал именно это) костюм орла, совершенно облысевший, поскольку жир давным-давно испарился, немного сальную, поблескивающую конструкцию из местами поржавевших форм для пирога; голова и клюв — совершенно ржавые. Но мой дед напялил его на себя, настаивая, что теперь его очередь быть орлом, так как и Эрнст и Зан Гланц уже красовались в нем. А какой день может быть более подходящим, чем День флага?

Если не считать этой шутки, первый День флага оказался подпорченным. По крайней мере, для моей матери. Всего за два дня до этого улицы Будапешта обагрились кровью; к счастью, венграм, по крайней мере, было куда бежать, поскольку австрийские власти, после того как русские покинули Вену, убрали колючую проволоку и очистили минное поле вдоль австро-венгерской границы. Хорошее дело. Так как красная венгерская полиция и Советская армия прогнали более 170 ООО человек через границу, Вена, как всегда сочувствующая преследуемым людям, приняла их под свое орлиное крыло. И в День флага беженцы все еще продолжали прибывать.

Я могу лишь догадываться, почему это так сильно подействовало на мою мать, — корнями это уходит в март 1938-го, когда Зан Гланц пересек венгерскую границу у Китсии, если он только вообще пересекал ее. Но она предпочитала думать, будто он ее пересек, тогда она могла вообразить, что он пересек ее и обратно — возможно, вместе с другими 170 ООО венгерских беженцев.

Я думаю об этом лишь потому, что, должно быть, именно эти мысли пришли в голову Хильке, заставив ее именно так отреагировать на моего деда, величественно вышагивающего по нашей кухне в Капруне и пронзительно выкрикивающего из-под облысевшего птичьего шлема:

— Кавк! Австрия свободна!

Она застонала, вцепилась в меня пальцами в том месте, где заколола вязаный свитер, который примеряла на мне. Затем вскочила и стремительно бросилась за удивленным лысым орлом, которого поймала в дверном проеме. Она сунула колено между его ног, приподнимая край кольчуги; она все дергала и дергала, стараясь сорвать с него шлем.

— О господи, Зан! — застонала она, так что мой дед резко отпрянул от нее и сам сорвал с себя шлем.

Не смея прямо глянуть ей в лицо, глядя в сторону, он пробормотал:

— О, я всего лишь нашел это в наших старых вешах в подвале почты, Хильке. Дорогая, мне так жаль, но, Хильке, прошло уже восемнадцать лет! — И он по-прежнему не решался встретить ее взгляд.

Она стояла, обмякнув и прислонившись к дверному косяку; ее лицо, казалось, не имело возраста и даже пола и совсем ничего не выражало. Голосом диктора радио она произнесла:

— Они продолжают поступать. Более ста семидесяти тысяч к настоящему моменту. Все беженцы из Венгрии прибывают в Вену. Тебе не кажется, что мы должны вернуться в Вену… на тот случай, если он попытается нас отыскать?

— О, Хильке! — воскликнул дедушка. — Нет, нет, нет! В этом городе нам нечего делать.

Все тем же дикторским голосом она сказала:

— Редактору Ленхоффу удалось успешно бежать из Венгрии. Это факт.

Дедушка старался стоять неподвижно, чтобы не греметь жестянками, но она уловила их звон и повернулась к нему; ее прежнее выражение лица и голос вернулись к ней.

— Ты уже бросил его там однажды, — проговорила она. — Ты заставил его остаться, чтобы забрать твою банковскую книжку, когда он должен был поехать вместе с нами.

— Поосторожней, девочка, — сказал Ватцек-Траммер, хватая ее за волосы одной рукой. — Держи себя в рамках, ты слышишь?

— Ты бросил Зана в Вене! — закричала моя мать на птицу, трепетавшую под своими жестянками и пытавшуюся отвернуть от нее лицо.

Ватцек-Траммер дернул мою мать за волосы.

— Прекрати! — прошипел он. — Черт тебя побери, Хильке, твой Зан Гланц не должен был оставаться так долго, как он остался. Он не должен был везти никакого редактора в Венгрию, поняла? Какого черта ты решила, что он уехал туда?

Но моя мать вырвала волосы из его рук и бросилась снова ко мне, стоявшему на стуле и старавшемуся сохранить равновесие, словно распятый в не довязанном мамой свитере, который был пришпилен на мне булавками.

Ватцек-Траммер отнес злосчастный костюм орла обратно в подвал почты. И в ту ночь моя мать разбудила меня очень поздно, прижавшись ко мне мокрым, холодным лицом и щекоча пальто с меховым воротником, которое она надевала только в дорогу. В которую она и отправилась. Не оставив после себя никаких символических свидетельств, которые можно было бы интерпретировать — чтобы мы могли догадаться, например, как долго она будет отсутствовать или как и с кем она закончит свое существование.

Она не оставила нам ничего такого: ни мазков крема на стенах, ни подошв ботинок, по которым ее можно было бы опознать.