Свободу медведям

— Лучше вам быть поосторожней, — предостерег он его. — Не то он позволит вам ударить себя, а потом подаст в суд. Заявит, что не может дышать, потому что вы повредили ему челюсть, и что у него болит голова, когда он ест. О, приезжие попадаются ему здесь не слишком часто, но он пристает к каждому встречному.

— Я вам устрою сладкую жизнь до конца ваших дней! — выкрикнул любитель судиться. И он снова протанцевал к нам пару шагов, сжимая стакан в ладони и расплескивая пиво.

— Я вас предупреждаю, он не станет драться, — прошептал Хозяин. — Он просто подаст в суд.

— Кто бы мог подумать, — сказал я.

— Согласен, это удивительно, — произнес усталый Хозяин таким голосом, словно собирался упасть на месте и заснуть. — Он даже ухитряется выигрывать, — добавил он.

— Каким это образом? — спросил Зигги.

Мы все трое стояли и смотрели на него, переступающего с ноги на ногу, сжимающего колени и корчащегося, словно маленький ребенок, который изо всех сил сдерживается, чтобы не намочить штаны. Но в его лице не было ничего детского. Он расстегнул ширинку и вылил пиво себе в штаны.

— Он немного придурковатый, — пояснил Хозяин.

И тут этот шут гороховый снова проделал к нам пару шагов, однако потеряв присущую ему прыткость; он хлопал распахнутой ширинкой, и пиво стекало по его ногам. Он заморгал, уставившись на Зигги.

— Ты… ты… — промямлил он. — Ты… ты!..

— Он подаст на вас в суд! — воскликнул Хозяин, но на этот раз он не успел остановить руку Зигги.

Потому что Зигги уже схватил со стойки свой шлем. Прокрутив его дважды за ремешок по кругу на вытянутой руке, он метнул его в пораженного скандалиста, потом схватил этого придурка за распахнутую ширинку и дернул на себя, лишив одноногого равновесия. Тот опрокинулся назад, его колени задрались вверх, к груди.

— Он вас точно засудит, — воскликнул Хозяин. — Как пить дать засудит.

— Но вы ведь под мухой, — сказал ему Зигги. — И вы можете сказать ему, что мы ушли в другом направлении.

— Ну да, могу, — кивнул апатичный Хозяин. — Я вовсе не против, ребята.

И мы пулей выскочили на улицу, не прихватив ни одного пакета с купленной нами едой; мы покинули самого вялого Хозяина, которого я когда-либо встречал, — вместе с его гастхофом и вопящим благим матом придурком.

Уже на мотоцикле, я рассовал еду в карманы Зигги.

— Господи, Зиг! — сказал я. — Выпускаешь коз, колотишь придурковатого!

— Да, это никуда не годится, — согласился Зигги.

— О, мы с тобой стоим друг друга, — произнес я, ничего конкретного не имея в виду.

Он повернулся и пристально посмотрел на меня.

Его ответ прозвучал так пронзительно, что, казалось, заставил вздрогнуть мотоцикл.

— Неужели, Графф? Ну что ж, по крайней мере, у нас есть масло для сковородки и хлеб для крошек, которыми можно приманить форель. К тому же для меня есть пиво, чтобы промочить горло! И может случиться так, что я подавлюсь рыбьей костью и предоставлю тебе возможность доживать этот день одному.

— О, чур тебя! — воскликнул я. — Не дай бог, Зиг!

И не успели мы нажать на стартер, как тоненькая девчушка подошла к нам из ниоткуда и коснулась руки Зигги своей лакричной палочкой — легко и таинственно, словно ее лакрица была волшебной палочкой Феи Добра.

Записная книжка отразила это стихами:

О, то, чего вы хотите,
Является очень личным,
Очень и очень
Интимным.
Но вот единственный способ достичь этого
Является очень публичным,
До безобразия, до тошноты
Публичным.
Так что, Господь, помоги нам! Да, Графф?
Большой Медведь, Большая Медведица,
Помоги нам обоим.

Должно быть, это были его худшие стихи.

Второе милостивое деяние Господне

От Санкт-Леонардо дорога с холма круто пошла вниз, разрезая высокие берега, и, вихляя, побежала, усыпанная гравием, туда, где Ибс стремительно вытекал из горы у Вайдхофена. Мягкий гравий оползал по краям берега, так что мы старались держаться середины дороги; переднее колесо рвалось вперед, и мы мчались, привстав на сиденьях и всем весом навалившись на подножки. Первый сад показался раньше, чем мы проехали милю от Санкт-Леонардо, — яблоневый сад, с распростертыми по обеим сторонам дороги рядами яблоневых деревьев. Молодые деревца поскрипывали на ветру, старые, пригнувшись к земле, оставались неподвижными, трава меж деревьев была скошена и собрана в копны, пахнущие преющим на солнце сеном. Яблоневые почки собирались вот-вот распуститься.

Теперь мы перестали давить на подножки, позволив нашему мотоциклу нести нас рысью; дорога здесь все же была, она падала и изгибалась, награждая нас шлепками деревьев то с одной, то с другой стороны; из канав выпрыгивали стрекочущие кузнечики, а черные дрозды стремительно падали вниз.