Сводные

Лея часто пропадает на службе, когда с ней нет обычной связи. После моей ночной смс-ки она вышла на связь только сейчас, и в голове у меня не укладывается, как моя подруга вообще служит в армии, но ей вроде нравится.

Юля: «Бегу на прослушивание. Держи за меня кулачки. Наберу тебя вечером?»

Лея: «Идет».

Быстро переодевшись, лечу за кулисы. Ева Бертольдовна заходит ненадолго ко мне и поправляет безупречный пучок.

— Слышала, твой отец скоро женится. Ты рада?

Если бы у Оксаны не было сына, все было бы куда проще.

Но мри мысли о Кае сердце заходится ходуном, и я запрещаю себе думать о нем сейчас, так не вовремя. Переступаю с ноги на ногу и смотрю на преподавательницу:

— Отец уже пришел?

— Да, он в зале. И, кстати, не один.

Ева Бертольдовна говорит это, поджимая тонкие губы. Еще бы, столько лет вести охоту на моего отца и теперь увидеть его с другой. Но сочувствовать не получается, в качестве своей мачехи эту сухую жилистую женщину я не представляла вообще.

Отец планировал прийти всей нашей новой семьей на мое прослушивание, но не знаю, если ему удалось уговорить Кая. Уточнять об этом у Евы Бертольдовны я не решаюсь.

И так знаю, что почувствую. Сама. Как только выйду на сцену и окажусь под прицелом софитов, сама пойму, есть ли Кай здесь.

Теперь его взгляд я ни с чем не спутаю. Когда он смотрел на меня, нависая сверху, я будто стала центром его мира. Я была всем, в чем нуждался, хотя и не готова была к этому.

— Ну иди. С богом.

Киваю музыканту, и с первыми аккордами выхожу на сцену.

Кая нет.

Я понимаю это в первую же секунду, когда выхожу на сцену перед пустым зрительным залом. В центре отведены несколько мест для жюри и среди них есть Директор. Где-то вдали сидит отец с Оксаной, а в ложе Розенберг и Майя. Других одноклассников не пустили.

Отдаюсь музыке, и остальное больше не имеет значения. Сейчас я не просто танцую. Не репетирую. В эти несколько минут на сцене я словно пробуждаюсь ото сна и впервые живу на максимум. Каждая нота становится воздухом, без которого нет жизни. Каждое движение становится частью меня собой.

Но в наивысшей точке кульминации снова ощущаю этот укол совести — нет, не так! Вот здесь нужно было сделать иначе, а я не представляю как. Я просто калька и бесцветная тень, а не балерина. Мое место «у воды» (1), а не на авансцене.

Заканчиваю партию, замирая без движения, только капля пота сползает по виску. Дышу неглубоко, но часто. Даже такие немногочисленные зрители все равно аплодируют. Наверняка из жалости. Столько лет убить на абсолютно бессмысленные тренировки!

— Молодец! — ловит за кулисами Ева Бертольдовна. — Набрось шаль. С тобой Директор хочет поговорить.

Вот и все. Я же говорила. Я могу провести всех, но только не его. Он сразу увидел, что я самозванка, а никакая не прима.

Набрасываю шаль на разогретые плечи и жду Директора за кулисами. Сцена снова закрыта. Веду пуантами по шероховатому покрытию и думаю, чем теперь буду заниматься в жизни, если шестнадцать лет, уже отданных балету, прошли даром.

— Юлия.

Вытягиваюсь в струнку. Директор идет ко мне пружинистой гибкой походкой, которая моментально выдает его невероятный опыт. Он убирает одной рукой волосы со лба, и это воспоминание пронзает стрелой сердце. Не время думать о Кае. Совсем-совсем не время.

Директор просит повторить несколько элементов и объясняет, как из одного лучше перейти в другой. Но дело не в том, что я не так ставлю стопу, есть кое-что еще, и я смиренно жду разгрома.

Он стоит в луче света, большой крепкий мужчина, сердце и душа классического балета. И я готова принять любое его решение.

— А теперь проверим, как ты знаешь историю русского балета, Юля. Почему Мариус Петипа отказал юной балерине Кшесинской, когда та захотела танцевать «Эсмеральду»?

От удивления даже опускаю дрожащие от напряжения руки. Он серьезно? Тут моя судьба висит на волоске, я который день тренируюсь до онемевших пальцев, а он про капризную приму-балерину императорских театров вспомнил?

Я не помню.

А выдумывать какую-то ерунду не хочется. Только не тогда, когда он, немного склонив голову, смотрит на меня так, будто видит насквозь. Он единственный чувствует ту самую проблему, которую я не могу постичь самостоятельно.

— Ты прекрасно справишься, Юля, — продолжает Директор. — И я не вижу причин, не одобрять твою кандидатуру на эту роль. Сейчас технически ты опережаешь многих своих одноклассниц. Да и любой театр будет рад взять тебя после выпуска, но если потом ты захочешь танцевать серьезные драматические роли… Пойми, балет это не только танец. Это сама суть жизни.

— Моему танцу не хватает жизни?

— Как может не хватать жизни в восемнадцать? Ты полна ею, и твой танец тоже. Просто всему свое время, и однажды ты вспомнишь этот разговор, и поймешь, что я имел в виду. А пока обнови в памяти историю балета, будет полезно.

Он уходит той же плавной бесшумной походкой, оставляя меня мучиться вопросами. Какая еще история? Что не так со мной? Почему нельзя было сказать прямо?!