Сводные. Право на семью

Отвлекшись от просмотра каких-то файлов, твердо командует Багиров, и меня вырубает, как по мановению волшебной палочки. Сказывается и изнурительная ночь, и моя повышенная тревожность, и томительная неопределенность.

Нельзя постоянно находиться на пределе, вот мой организм и включает защитные функции. Вырывает меня из реальности и перепоручает Морфею, чтобы я могла восполнить истощенный резерв.

Сейчас меня не смущает ни опасная близость Богдана. Ни условия, что он может выкатить. Ни щемящая тоска, свернувшаяся клубком за грудиной. Я просто плыву по волнам сновидений и не терзаю себя противоречивыми мыслями.

– Ну, как ты? Отдохнула?

– Ага.

Почувствовав, как под чужим весом прогибается матрас, я широко распахиваю ресницы и испуганно кошусь в сторону. За окном вечереет, небо раскрашивает багряный закат. Сколько я проспала? Часов шесть? Целую вечность.

Артур наверняка вообразит, что я занималась в номере отеля чем-то непристойным. Хотя, должно ли меня это волновать, если они с отцом сами вручили меня Багирову и разве что не перевязали красной ленточкой?

Как какой-то подарок. Бездушную вещь.

Не знаю.

– Мне, наверное, ехать пора, – сиплю полузадушено и тут же себя поправляю. – Если у тебя больше нет на меня никаких планов, конечно.

– На сегодня – нет. Я закажу машину.

От этого убийственного «сегодня» у меня снова вскипает кровь, и румянец прилипает к щекам, превращая меня в пунцовую свеклу. Так что я торопливо ретируюсь в ванную комнату, в спешке развязываю пояс халата и неуклюже натягиваю висящую на крючке одежду.

Пальцы трясутся, как у алкоголика в завязке. С пульсом творится невообразимая хрень. Язык прикипает к нёбу и разбухает.

Поэтому, вернувшись к Богдану, я какое-то время молчу и нервно тереблю полы пиджака. Перекатываюсь с пятки на носок и обратно, насыщаю легкие кислородом и выпаливаю то, что свербит внутри.

– Мы не обсудили с тобой сроки.

– М?

– Когда я говорила, что сделаю все, что ты захочешь… Как долго это продлится?

– Думаю, десяти дней будет достаточно, мышка.

Едко ухмыльнувшись, сообщает сводный брат, а меня почему-то полосует его прохладный тон. Я, конечно, не рассчитывала на то, что он сумел сохранить ко мне теплые чувства после всего, что я сделала.

Но его равнодушие ранит. Вскрывает гноящиеся раны и сыплет на них соль.

Он развлекается. Просто играет.

Гулко сглотнув, я пулей выметаюсь из Багировского номера. Спускаюсь на ресепшн и, плохо разбирая дорогу, выскальзываю на улицу. Заталкиваюсь в ожидающее меня такси, копошусь в сумке и выуживаю из нее наушники.

Мне нужно отгородиться от внешнего мира. Смириться с ролью пешки. И залить чем-то здравым тот гремучий коктейль, что течет сейчас по моим венам.

Десять дней пролетят быстро. Ничего сверхъестественного не случится.

Убеждаю себя, пока шофер ловко маневрирует в потоке мчащихся автомобилей, но так и не восстанавливаю утраченное равновесие. Домой прибываю абсолютно расшатанная, сбрасываю туфли в угол и стремительно шагаю в гостиную, откуда слышатся приглушенные голоса.

– Привет, малышка. Мама приехала.

Приблизившись к низкому диванчику, я отвлекаю Миру от магнитной доски, на которой красуются корявые каляки-маляки. Подхватываю ее на руки и крепко прижимаю к себе. Утыкаюсь носом в ее теплый висок, вожу ладонью по острым лопаткам и немного расслабляюсь от родного запаха.

– Ма.

– Не скучала без меня? А я скучала. Люблю тебя, солнышко.

– И я тебя лю.

Тут же откликается моя кроха и вцепляется пальчиками в брошку в форме феникса на лацкане моего пиджака. Вертит ее азартно, улыбается и пытается попробовать металлическую блестяшку на вкус.

В это мгновение весь мой мир концентрируется на Мире, поэтому отцовские вопросы, вонзающиеся в спину, практически меня не трогают.

– Ну что, Богдан изучил документы? Сможет что-то сделать?

– Не знаю.

– В смысле, не знаешь? Чем вы вообще занимались столько времени?

– Тебя не касается.

– Что?

– Тебя не касается, – повторяю размеренно и продолжаю обнимать дочку, не спеша поворачиваться. – Ты же не думал, что Богдан за какие-то сутки расхлебает ту кашу, которую вы заварили?

Бросаю ехидно через плечо и направляюсь к выходу. Мои движения плавные и осторожные. Голос звучит тихо, но твердо, хоть во рту крошево из разбившегося стекла.

Дети, особенно маленькие, очень остро реагируют на состояние матери. Как пористая губка, впитывают наши отчаяние, депрессию, гнев. Поэтому я не имею права терять контроль и орать, как потерпевшая, при Мире.

Не конфликтую с родителем, хоть желание психануть и вывалить на него гору обвинений взмывает до самых небес. Похороненный давным-давно дух бунтарства возрождается как та самая птица-феникс с моей брошки и расправляет крылья, стряхивая с них пепел.