Свое место

В это время у него начались приступы гнева, редкие, но всегда со злобной гримасой. У нас с мамой была особая связь. Ежемесячные боли в животе, лифчики, косметика. Она брала меня с собой в Руан, мы ходили по магазинам на улице Гро-Орлож, а в кондитерской «Перье» ели маленькими вилочками пирожные. Она пыталась использовать мои словечки – флирт, спец и т. д. Нам с ней папа был не нужен.

За столом на ровном месте вдруг разгоралась ссора. Мне всегда казалось, что я права, потому что он не умел спорить. Я делала ему замечания по поводу того, как он ест, как говорит. Упрекать его, что он не может отправить меня куда-нибудь на каникулы, мне было стыдно, но я считала, что имею полное право требовать, чтобы он поработал над манерами. Возможно, он предпочел бы иметь другую дочь.

Однажды: «Книги, музыка – это всё для тебя хорошо. А мне этого для жизни не нужно».

В остальное время он жил тихо. Когда я приходила из школы, он сидел на кухне, у самой двери в кафе, и читал «Пари-Норманди» – спина сутулая, руки на столе, по обеим сторонам от газеты. Он поднимал голову:

– А вот и дочка.

– Я такая голодная!

– Велика беда. Бери, что хочешь.

Счастлив, что хотя бы меня кормит. Мы разговаривали точь-в-точь как раньше, когда я была маленькой. Ничего нового.

Я считала, что он уже ничем не может быть мне полезен. Его словам и мыслям не было места ни на уроках литературы и философии, ни на красных бархатных диванах в гостях у моих одноклассниц. Летом, сидя в своей комнате, я слышала через открытое окно размеренный стук его лопаты, равнявшей развороченную землю.

Быть может, я и пишу потому, что нам больше нечего было друг другу сказать.

На месте прежних развалин в центре И. теперь красовались небольшие кремовые здания с современными магазинами, освещенными даже ночью. В субботу и воскресенье молодежь слонялась по улицам или смотрела телевизор в кафе. Женщины из нашего района закупались на выходных в больших продуктовых в центре. К тому времени, как папа наконец-то побелил фасад и обзавелся неоновыми лампами, самые сообразительные торговцы уже возвращались к нормандскому фахверку, фальшивым балкам и старым светильникам. Вечерами напролет – подсчеты выручки. «Мы бы им хоть даром продукты раздавали, лишь бы они к вам не ходили». Каждый раз, когда в И. открывался новый магазин, папа ездил на велосипеде на разведку.

Им удалось удержаться на плаву. Район стал более пролетарским. На смену среднему классу, переехавшему в новые дома с ванными комнатами, пришли люди победнее – молодые рабочие пары, большие семейства в ожидании социального жилья. «Заплáтите завтра, не в последний раз видимся». Прежние старички из богадельни поумирали, а новым уже не разрешали возвращаться нетрезвыми. Вместо них появилась публика менее веселая, но более быстрая и платежеспособная – случайные выпивохи. Казалось, теперь это вполне приличное питейное заведение.

Он приехал за мной после летнего лагеря, где я работала вожатой. Мама издали крикнула: «Ку-ку!», и я их увидела. Папа шел сгорбившись, опустив голову из-за яркого солнца. Его красноватые уши немного торчали – видимо, он недавно подстригся. Стоя на тротуаре перед собором, они громко спорили, какой дорогой ехать домой. Они выглядели как люди, которые нечасто где-то бывают. В машине я заметила у него на висках и около глаз желтые пятна. Впервые в жизни я жила вдали от дома – целых два месяца в молодом и свободном мире. Папа был старым и сморщенным. Я вдруг почувствовала, что не имею права поступать в университет.

Что-то непонятное, какой-то дискомфорт после еды. Он боялся вызывать врача и принимал магний. В конце концов руанский рентгенолог обнаружил у него на снимке полип желудка, который пришлось срочно удалять. Мама без конца попрекала его, что он беспокоится по пустякам. К тому же – чувство вины, что из-за него пришлось потратить много денег. (В то время у торговцев еще не было медицинской страховки.) «Вот досада-то», – говорил он.

После операции он как можно скорее выписался из больницы и мало-помалу восстановился дома. Прежней силы в нем больше не было. Теперь он не мог таскать ящики или работать в саду по несколько часов – вдруг разойдутся швы. С тех пор – смотреть, как мама носится между подвалом и магазином, таскает ящики с товарами и мешки с картошкой, работает за двоих. В пятьдесят девять лет он потерял свою гордость. «Я больше ни на что не гожусь». Он обращался к маме. Возможно, был и второй смысл.