Свое место

Между посетителями – подменить маму в бакалее, неохотно: он предпочитал кафе, а может, и ничего не предпочитал, кроме своего огорода и сараев, которые мог строить, как ему вздумается. Запах цветущей бирючины в конце весны, звонкий собачий лай в ноябре, если слышно шум поездов – значит, холодает… Да, наверное, это и имеют в виду те, кто во главе, кто всем заправляет, кто пишет статьи в газетах, говоря: «Эти люди всё равно счастливы».

По воскресеньям – помыться, сходить на мессу, поиграть в домино или прокатиться после обеда на машине. В понедельник – вынести мусор, в среду – коммивояжер с алкоголем, в четверг – с продуктами, и т. д. Летом они закрывали лавку на один день и ехали в гости к друзьям, семье железнодорожника, и еще на день, когда отправлялись в паломничество в Лизьё. Утром – кармелитский монастырь, диорама, базилика, ресторан. Днем – Бюисонне, Трувиль и Довиль. Он мочил ноги, закатав штанины, а мама – чуть подобрав юбку. Потом они перестали так делать, потому что это вышло из моды.

Каждое воскресенье – лакомиться чем-нибудь вкусным.

Отныне его жизнь будет такой всегда. Но он уверен: нельзя быть счастливее, чем ты уже есть.

В то воскресенье он поспал днем. Вот он проходит мимо чердачного окна. В руке у него книга, он собирается положить ее обратно в коробку, которую оставил у нас на хранение морской офицер. Увидев во дворе меня, усмехается. Это непристойная книга.

Моя фотография: я на улице, одна, справа от меня – сараи в ряд, старые вплотную к новым. Наверняка понятия о красоте у меня еще довольно расплывчатые. Но я уже знаю, как встать, чтобы хорошо выглядеть на фото: повернуться в три четверти, пряча бедра, обтянутые узкой юбкой, выпятить грудь, выпустить на лоб прядь волос. Я мило улыбаюсь. Мне шестнадцать. На земле папина тень: это он меня фотографирует.

Я делала уроки, слушала пластинки, читала – всё у себя в комнате. Спускалась, только когда звали за стол. Ели мы молча. Дома я никогда не смеялась. Я была «ироничной». В это время всё самое близкое вдруг становится чужим. Я потихоньку эмигрирую в мелкобуржуазный мир: меня пускают на эти вечеринки с единственным, но таким трудным условием: не быть недотепой. То, что раньше мне нравилось, теперь кажется захолустным, – Луис Мариано[7], романы Мари-Анн Демаре и Дэниел Грэй[8], губная помада и кукла в платье с пайетками, выигранная как-то на ярмарке и теперь сидящая у меня на кровати. Даже мышление людей вокруг кажется мне нелепым – предрассудками вроде: «без полиции никак» или «не служил – не мужчина». Мой мир перевернулся с ног на голову.

Я читала «настоящую» литературу, переписывала цитаты и стихи, которые, как я думала, отражали мою «душу», то, что не выразить, например: «Счастье – это бог, который ходит с пустыми руками…» (Анри де Ренье).

Папа вошел в категорию людей простых, скромных, или честных работяг. Теперь он стеснялся рассказывать мне истории из детства. Я больше не говорила с ним об учебе. Он не понимал ничего, кроме латыни, и то лишь потому, что подростком прислуживал в церкви. А делать вид, что ему интересно, в отличие от мамы, не собирался. Он сердился, когда я жаловалась, что нам много задали, или критиковала занятия. Ему не нравились слова «училка», «директорша», даже «книженция». И вечный страх – А МОЖЕТ БЫТЬ, НАДЕЖДА, – что у меня ничего не выйдет.

Его раздражало, когда я целыми днями сидела за учебниками: он считал, что именно поэтому у меня каменное лицо и плохое настроение. Если поздно вечером он видел под моей дверью полоску света, то говорил, что я гроблю здоровье. Учеба – вынужденное страдание, чтобы пробиться в люди и не выскочить за рабочего. Но мне-то нравилось ломать голову, и это казалось ему подозрительным. В самом цвете лет – а жизни никакой. Должно быть, порой он думал, что я несчастна.

Неловкость, чуть ли не стыд перед родственниками и покупателями за то, что в свои семнадцать я еще не зарабатываю на жизнь: все соседские девушки моего возраста работали в конторе, на заводе или за родительским прилавком. Он боялся, что меня будут считать лентяйкой, а его – выскочкой. Оправдание: «Мы никогда ее не заставляли, у нее это само идет». Он говорил, что я хорошо учусь, но никогда – что я хорошо работаю. Работой он считал только то, что делают руками.

Учеба для него не имела отношения к обычной жизни. Листья салата он ополаскивал водой всего один раз, и на них часто оставались слизни. Когда в девятом классе я узнала о принципах дезинфекции и предложила промыть салат более тщательно, он страшно возмутился. В другой раз он увидел, как я разговариваю по-английски с каким-то автостопщиком, которого подобрал один наш посетитель на грузовике, и его изумлению не было предела. Он не мог поверить, что я выучила иностранный язык сидя за партой, не выезжая из страны.