Свое место

В присутствии людей, которых папа считал важными, он держался робко и скованно, никогда не задавал вопросов. В общем, вел себя умно. Что означало: понимать нашу неполноценность, но не признавать ее, пряча как можно глубже. Гадать весь вечер, что могла иметь в виду моя директриса, когда сказала: «Для этой роли у вашей дочки будет костюм в городском стиле». Стыдиться, что мы не знаем вещей, которые точно знали бы, не будь мы теми, кто мы есть – низшим классом.

Навязчивая мысль: Что о нас подумают? (соседи, покупатели, все).

Правило: постоянно предупреждать чужие критические взгляды – вежливостью, отсутствием мнения, пристальным вниманием к переменам настроения. Папа не смотрел на овощи в соседском огороде, если хозяин, копавшийся в грядках, не поощрял его знаком, улыбкой или приветствием. Ни одного визита без приглашения, даже в больницу. Никаких вопросов, выдающих любопытство или зависть – это дает собеседнику преимущество. Запрещенная фраза: «Во сколько вам это обошлось?»

Я часто говорю «мы», потому что долгое время думала так же и не помню, когда перестала.

Мои дедушка и бабушка говорили только на местном диалекте, патуа.

Некоторым нравится «колорит патуа» и народного языка. Пруст, например, с восторгом подмечал ошибки и устаревшие словечки в речи Франсуазы. Эстетика – единственное, что его интересует, ведь Франсуаза – его служанка, а не мать. И в его собственной речи эти обороты никогда сами собой не проскользнут.

Для моего отца патуа было чем-то старым и уродливым, признаком неполноценности. Он гордился тем, что сумел частично от него избавиться: пусть его французский небезупречен, это всё-таки французский. На гуляниях в И. записные пародисты в а-ля нормандских костюмах исполняли сценки на патуа; публика хохотала. В местной газете была нормандская колонка, на забаву читателю. Когда врач или кто-то еще из людей повыше вставлял в разговор какое-нибудь народное выражение (например, «здоровье изо всех дыр прет» вместо «она чувствует себя хорошо»), папа с довольным видом передавал эти слова маме: ему было приятно думать, что у таких шикарных людей всё же есть что-то общее с нами – немножко неполноценности. Он был уверен, что это вырывалось у них случайно. Ведь говорить «правильно» без специальных усилий невозможно, считал он. Будь ты хоть лекарь, хоть священник – надо стараться, следить за языком, и только дома можно расслабиться.

В кафе и в кругу семьи он любил поболтать, но в присутствии людей, которые говорили правильно, помалкивал или останавливался на середине фразы, добавляя: «Не так ли» или просто «Так?» и жестом предлагая собеседнику продолжить вместо него. Вечная осторожность в разговоре, невыразимый страх ляпнуть что-то не то – всё равно что испортить воздух.

При этом он ненавидел заумные фразы и новые выражения, которые «ничего не значат». В какой-то момент все вокруг стали говорить на каждом шагу: «Разумеется, нет», а он не понимал, как так, ведь это два противоречащих друг другу слова. В отличие от мамы, которая очень старалась казаться развитой и без тени сомнения повторяла то, что слышала от других или где-то вычитала, он чужим языком говорить не желал.

В детстве, когда я пыталась выражаться утонченно, мне казалось, что я прыгаю в пропасть.

Одна из самых страшных моих фантазий – папа-учитель, который круглые сутки заставляет меня говорить правильно, отчеканивая каждое слово. Говорить всем ртом.

Поскольку моя учительница меня «исправляла», я тоже решила исправить папу и объявила ему, что «ложить» или «сколько время» не говорят. Он пришел в ярость. В другой раз: «Как же мне не ошибаться, если вы постоянно говорите неправильно!» Я плакала. Он расстраивался. Всё, что связано с языком, закрепилось в моей памяти как причина обид и болезненных придирок, даже в большей степени, чем деньги.

Он был весельчак.

Перешучивался с покупателями, а те были рады похохотать. Завуалированные непристойности. Похабщина. Ирония неведома. Радио он настраивал на песни и развлекательные программы. Всегда был готов сводить меня в цирк, на дурацкий фильм или на фейерверк. На ярмарках мы ходили в пещеру ужасов, катались на карусели, глазели на самую толстую женщину в мире и на лилипута.

Он ни разу не бывал в музее. Мог остановиться, чтобы полюбоваться прекрасным садом, деревьями в цвету или пчелиным ульем, заглядывался на девушек в теле. Восхищался огромными зданиями, большими современными конструкциями (подвесной Танкарвильский мост). Любил цирковую музыку и ездить на машине за город – по крайней мере, когда он глядел на поля и рощи или слушал балаганный оркестр, то выглядел счастливым. Обсуждать, что мы чувствуем при звуках мелодии или любуясь пейзажем, у нас было не принято. Когда в И. я стала общаться с девушками из мелкобуржуазных семей, они первым делом спрашивали о моих вкусах: какую музыку я люблю – джаз или классику, чьи фильмы предпочитаю – Тати или Рене Клера. Этого было достаточно, чтобы понять: я вступаю в совсем другой мир.