Свое место

По воскресеньям они закрывали лавку и шли на прогулку в лес, устраивали пикник с фланом без яиц. Он носил меня на плечах, напевал и насвистывал. Во время воздушных тревог мы все, вместе с собакой, забирались под бильярдный стол в кафе. Позже – ощущение, что всё это «судьба такая». После Освобождения он научил меня петь «Марсельезу», добавляя в конце «свиной помет», в рифму к «кровь зальет». Как и все вокруг, он был очень весел. Когда слышался гул самолета, он брал меня за руку, выводил на улицу и говорил посмотреть на небо, на птицу: война закончилась.

На волне всеобщего оптимизма в 1945-м он решил переехать из Валле. Я часто болела, и доктор советовал отвезти меня в санаторий. Они продали лавку и вернулись в И., решив, что безветренный и сухой климат пойдет мне на пользу. Мы приехали туда на фургоне с вещами в разгар октябрьской ярмарки. Немцы сожгли город, и теперь балаганы и аттракционы возвышались среди развалин. Три месяца родители жили в двухкомнатной квартирке без электричества, с земляным полом, куда их пустил какой-то родственник. Ни одного заведения, которое они могли бы себе позволить, не продавалось. Отец нанялся в городскую службу заделывать пробоины от бомб. Вечером мама, держась за перекладину для полотенец, которая на старых плитах проходит по всему периметру, говорила: «Ну и жизнь». Он ничего не отвечал. Днем она гуляла со мной по городу. Разрушен был только центр, и магазины переместились в частные дома. Степень нужды, воспоминание: однажды, уже поздно вечером, в маленькой, единственной на всей улице освещенной витрине блестят разложенные по целлофановым пакетикам розовые овальные конфетки, присыпанные сахарной пудрой. Нам их нельзя: нужны талоны.

Они нашли бакалейную лавку с кафе на окраине города, на полпути между вокзалом и богадельней. Именно туда мама ходила в детстве за покупками. Крестьянский дом, с одного бока – пристройка из красного кирпича, просторный двор, сад и полдюжины сараев. На первом этаже, между магазином и кафе, – крошечная комнатка с лестницей в спальни и на чердак. Там устроили кухню, но клиенты всегда пользовались ей как сквозным проходом из кафе в бакалею. На ступеньках, ближе к спальням, складировались продукты, которые боятся сырости, – кофе, сахар. На первом этаже жилых помещений не было. Туалеты находились во дворе. Мы наконец-то жили на свежем воздухе.

Здесь заканчивается жизнь папы-рабочего.

Рядом с их заведением было еще несколько кафе, но зато на километры вокруг – ни одного продуктового магазина. Долгое время центр города лежал в руинах, и прекрасные довоенные лавки переместились в желтые бараки. Никто не мог им насолить. (Это выражение, как и многие другие, накрепко связано с моим детством, и лишь отдельным усилием мне удается освободить его от ореола угрозы, которым оно было тогда окутано.) В этом районе жили не одни только рабочие, как в Л., но еще и ремесленники, газовики, работники небольших фабрик и «экономически неустойчивые» пенсионеры. Разобщенности между людьми больше. Особнячки из камня, огороженные решеткой, и кварталы в пять-шесть одноэтажных домов с общим двором. У всех огородики.

Кафе для завсегдатаев: любители выпить до или после работы, чье место неприкосновенно, целые бригады строителей, несколько посетителей, которые, учитывая их положение, могли бы выбрать место поизысканнее: отставной морской офицер, инспектор социального обеспечения – в общем, люди не гордые. По воскресеньям другая публика, около одиннадцати приходят целые семьи: взрослым – аперитив, детям – газировка. Днем веселые и шумные старички из богадельни, отпущенные на волю до шести, горланят песни. Иногда приходилось укладывать их на одеяло в отдельной пристройке, чтобы они проспались после выпивки и вернулись к монахиням в благопристойном виде. Воскресное кафе заменяло им семью. Папа чувствовал, что делает что-то важное: дает место для праздника и свободы тем, про кого он говорил: «Они не всегда такими были», однако не мог внятно объяснить, почему же они такими стали. Но для тех, кто туда и носа не казал, это, конечно, был «кабак». Девушки с соседней фабрики нижнего белья приходили туда обмывать дни рождения, свадьбы и отъезды. Они покупали в бакалее сахарное печенье, макали его в игристое вино и заливались хохотом, чуть не сползая от смеха под стол.

Пишу, и всё у́же тропинка между оправданием образа жизни, который считается неполноценным, и обличением свойственного ему отчуждения. Ведь этот образ жизни был нашим, в нем даже было счастье, но вместе с тем – унизительные барьеры нашего положения (осознаёшь, что «у нас дома не всё как надо»), я бы сказала, счастье наряду с отчуждением. Скорее даже я раскачиваюсь между одной и другой крайностью этого противоречия.