Свое место

Между утренней и вечерней дойкой – октябрьская морось, кадками таскаешь яблоки для пресса, лопатой выгребаешь куриный помет, жара и жажда. Но с другой стороны – рождественский пирог, юмористический альманах «Вермо», жареные каштаны, «карнавал, не уходи, а блинов отведай», игристый сидр и лягушки, которых надуваешь через соломинку. Легко представить, что всё было именно так. Неизменный круговорот времен года, простые радости, тишина полей. Мой отец работал на чужой земле и не видел ее красоты. Величие Матери-земли и другие подобные мифы прошли мимо него.

Во время Первой мировой на фермах остались только мальчишки вроде папы да старики. Их берегли. Папа следил за перемещением войск по карте, висевшей на кухне, листал похабные газетенки и ходил в кино в И. Зрители читали субтитры вслух, многие не успевали дойти до конца строки. Он сыпал жаргонными словечками, которых понабрался от брата, когда тот приезжал в увольнение. Женщины в деревне каждый месяц следили за сохнущим бельем тех, чьи мужья были на фронте: всё ли на месте, вдруг чего не хватает.

Война встряхнула время. Деревенские теперь играли в йо-йо и вместо сидра пили в кафе вино. На танцах девушки всё чаще отказывали парням с фермы, от которых всегда попахивало.

Уйдя в армию, папа вступил в большой мир. Париж, метро, город в Лотарингии, форма, в которой все равны, сослуживцы из разных уголков страны, казарма размером с поместье. Ему удалось заменить собственные, разъеденные сидром зубы на вставную челюсть. Он часто фотографировался.

Вернувшись, он больше не захотел заниматься культурой. Именно так он называл работу на земле – в другом, духовном смысле слово «культура» было ему без надобности.

Разумеется, единственный вариант – завод. После войны в И. началась индустриализация. Папа устроился на канатную фабрику, куда брали парней и девушек с тринадцати лет. Работа была чистая, в тепле и сухости. Раздельные туалеты и раздевалки, рабочий день строго по часам. Вечером, после гудка сирены, он был свободен, и молоком от него больше не пахло. Он вышел из круга первого. В Руане или Гавре рабочим платили больше, но пришлось бы оставить семью, страдалицу-мать, столкнуться с опасностями города. Ему не хватало дерзости – сказывались восемь лет в полях, среди скота.

Он был серьезным (по рабочим меркам): не лодырничал, не пил, не кутил. Кино и чарльстон, но никаких кабаков. На хорошем счету у начальников – не в профсоюзах, политикой не интересуется. Он купил себе велосипед, каждую неделю откладывал деньги.

Должно быть, моя мама оценила всё это, когда познакомилась с ним на канатной фабрике, куда перешла с маргариновой. Он был высоким брюнетом с голубыми глазами, держался очень прямо и немного «важничал». «Мой муж никогда не был похож на рабочего».

Мама лишилась отца. Бабушка ткала на дому, стирала и гладила на заказ, чтобы поднять младших из шестерых детей. По воскресеньям мама с сестрами покупали у пекаря кулек с крошками от бисквитов. С папой они сошлись не сразу – бабушка не хотела, чтобы ее дочерей забирали слишком быстро: вместе с каждой уходило три четверти дохода.

Папины сестры служили горничными в богатых домах и на маму смотрели свысока. О девушках с фабрики говорили, что они не умеют заправлять постель, что они гуляют. В деревне ее считали невежей. Она одевалась по картинкам в журналах, одной из первых отстригла волосы, носила короткие платья, красила глаза и ногти. Громко смеялась. При этом никогда не позволяла лапать себя в туалете, по воскресеньям ходила на мессу, сама мережила простыни и вышивала себе приданое. Она была живой и бойкой. Ее любимая фраза: «Я ничем не хуже богачей».

На свадебной фотографии у нее видны колени. Она пристально смотрит в объектив из-под фаты, обхватывающей лоб и свисающей до глаз. Похожа на Сару Бернар. Папа стоит рядом – маленькие усики и туго накрахмаленный воротничок. Ни он, ни она не улыбаются.

Она всегда стыдилась любви. Они с папой не проявляли друг к другу ласки и нежности. При мне он быстро, словно из повинности, целовал ее в щеку. Бывало, говорил что-то обыденное, но при этом пристально на нее смотрел, а она опускала глаза и едва сдерживала смех. Когда я стала старше, то поняла, что это были непристойные намеки. Он часто мурлыкал песенку: «Поговори со мною о любви», она, чтобы подразнить родственников, распевала на семейных застольях: «Вот мое тело, я ваша навек».

Он усвоил главное правило, чтобы не повторить несчастья своих родителей: не потеряться в женщине.

Они сняли на оживленной улице в И. домик с общим двором. Две комнаты на нижнем этаже, две на верхнем. Сбылась мечта – в первую очередь мамина – о «спальне наверху». Благодаря папиным сбережениям у них появилось всё, что нужно: столовая, шкаф с зеркалом в спальне. Родилась маленькая девочка, и мама стала сидеть с ней дома. Ей было скучно. Папа нашел более денежное место – нанялся кровельщиком.