Своё никому не отдам (СИ)

Сначала Никандрова коня стрельцы аккуратно отвели в сторону, а потом к месту, с которого под Гришину подмышку было удобно смотреть, началось паломничество. Забавно было видеть, как и возрастные усачи, и юнцы считанными годами старше царевича подходили и осматривали шрам на боку. Вот она, скука службы! Любое развлечение вызывает интерес.

— Это когда тебя? — спросил молодой пехотный унтер, что привёл патруль регуляров.

— В начале лета. После Купалы косил уже.

— Так сказал бы, что знахарка в карете ехала, — командир стрельцов досадливо махнул рукой. — Куда они, кроме, как к Филиппу могли податься? Щщас, проводят тебя. Царевич.

* * *

На свист стрелецкого старшого откуда-то из-за ближних изб выскочил полудесяток конных, и через пару минут Григория уже провожали к дому врача. Казаки, сдав сопровождаемого, уехали обратно, регуляры двинулись влево, а пешие стрельцы загасили фитили своих пищалей и вернулись к крайней избе слободы, что стоит у самой дороги. Гриц ехал шагом и переживал за свою несообразительность. Ведь взревновал, и от этого начал глупости творить. Ладно, хоть немного успел. Натворить.

Дорога провела их кавалькаду мимо ряда подворий, теснившихся слева, и завернула за откос. Картина изменилась. Церковка впереди обозначилась с пустым пространством перед ней. Что-то вроде площади, вокруг которой выстроились уже не избы, а дома именитых горожан. Самый большой, наверное, наместника тутошного. Да и другие не маленькие. Одиннадцать ворот насчитал и ещё три проулочка в разные стороны. Много дальше на скалистом мысу видны крепостные сооружения. Земляные редуты с четырьмя пушками, длинные деревянные казармы и небольшая каменная цитадель. На другой стороне залива тоже угадываются редуты — тут берега сближаются и расстояние между берегами невелико. Ядро добросить можно.

А ещё отсюда видно мостки пристаней, что во множестве выставились в воду. К ним причалены ладья, два струга и несколько ушкуев, карбасы тоже и разная лодочная мелочь во множестве.

Свернули в проулок и вскоре добрались до распахнутых ворот лекарского дома. Точно, вот и карета во дворе стоит, и Наташка плачет на крылечке.

— Папа Федотку зарезал. Кончается. А Васька твой, зараза, пьян. А кони больше никому не даются, а надо за Татьяной послать, — и слёзы. И сопли. И всё это на шёлковую рубашку, да сразу много. Увидел, как стрельцы поворотили коней и уехали, а сам прижал к груди тёмно-русую головушку суженной, погладил и почувствовал, как намокает плечо. Усадил хорошую на скамью, что стоит у порога, и прошёл в дом.

— Куда? — мужик в кожаном фартуке преградил путь.

— К Федоту.

— Вот, глянь по-быстрому, но не приставай, — открылась дверь и… смотрит на них парнишка. Лежит на боку, разинув рот, а оттуда хрустального стекла язык торчит и на толстое полотенце концом опирается.

— Ты живой?

Хлопок глазами.

Помираешь?

Попытка помотать головой и боль в глазах.

— Гришка, выйди! Ему сейчас шевелиться больно, — а вот и Филлип подоспел. — Хватит мне и одной дурацкой истерики. Тоже мне барышня кисейная! Иди вон отсюда. Пациенту нужен покой.

Вышел обратно на двор. Охнуть не успел, а Наташка опять на его груди рыдает.

Взял её тихонько за косу у самого затылка и аккуратно перенаправил поток влаги снова к себе за воротник.

— Выживет Федотка. Дай ему пару дней, и дела пойдут на поправку.

Рыдание усилилось.

— Страшно-то как, Гришенька! Папа у него из горла такие большие куски мяса выдрал, и показывал мне, как это делается.

Вот, знахарка, понимаешь! Девчонка сопливая она. Тихонько огладил её по груди, получил затрещину и увидел, как стремительно сохнут слёзы на покрасневшем лице.

— Не дразнись.

А дело к вечеру. Растолкал спящего в карете Ваську. Тот, хоть и во хмелю, но лошадь царевича под присмотр принял. Расседлал и в конюшню поставил. Наталья отвела его в комнату — оказывается, есть в родительском доме и для неё светёлка. Туда и занёс он сумы, что вёз за седлом. Тут и остался — а что ему делать, на ночь глядя? Сидел у окошка, смотрел на прохожих, пока не стемнело, а там лёг в кровать, да и уснул. Лапушка к нему так и не пришла. Он и сам не знал, хочет он этого или боится. Поужинать забыл.

* * *

Разбудил его шум на улице. Отворил окошко, да и выглянул наружу. Светает уже и народ гомонится. В его карету кого-то сажают и впрягают лошадей, За забором скрипят телеги и среди слов, что доносятся, особенно тревожно звучит «чурсайцы». Это разбойники, что с моря налетают.

Распечатал свои торока и обрядился соответственно. Панцирные пластины на грудь и спину, скрепленные ремнями, на бок эспаду, не взрослую, пока, укороченную под его руку и четыре пистоля, да сумка с огневым припасом для них. С площади двинулся вслед за стрельцами — к крепостице отряд выдвигался колонной по одному, а навстречу шли жители, торопясь скорее убраться из-под удара.