Своеволие философии

Возможно, решить загадку «непоследовательности» Толстого помог бы его «позитивный идеал», который противопоставляется революционному. Но и здесь мы сталкиваемся с проблемой. Толстой не одобряет попыток представить конкретный образ общества, живущего по «закону любви». В то же время такие образы у него встречаются. В работе «О значении русской революции» мы находим картину, близкую славянофильскому социализму. Выдвигаются три условия, при которых русский народ (а именно – «русские земледельческие люди») избавится от всех бедствий, тем паче, что он находится «в исключительно выгодных как исторических, так и экономических и религиозных условиях»219. Первое: Русскому народу не надо идти по ложному пути западных народов, который заключается в ограничении властного произвола через участие во власти. Уже выяснилось, что вовлечение во власть отвлекает от земледелия и приводит к перепроизводству фабричным трудом предметов ненужных и вредных, и принуждает «большинство западных народов основать свою жизнь на обмане и порабощении других народов»220. Второе: Русский народ живет еще в большинстве своем земледельческой жизнью; большинство русских людей, оторвавшихся от земледельческой жизни, всегда готовы вернуться к ней при первой возможности. «…в действительности род человеческий состоит только из земледельцев. Все же остальные люди: министры, слесаря, профессора, плотники, художники, портные, ученые, лекаря, генералы, солдаты – суть только или слуги или паразиты земледельцев». Поскольку земледелие – это «самое нравственное, здоровое, радостное и нужное занятие», «высшее из всех занятий людских и одно дает людям истинную независимость», к нему легко вернуться посредством простого прекращения повиновения какому бы то ни было правительству»221. Толстой не уточняет, что делать с «паразитами», среди которых не только профессора, но также слесаря и плотники, однако «закон любви» видимо не предполагает их уничтожения. (Во всяком случае им иногда допускается артель как форма труда.) Позже в статье «Не убий никого» Толстой не без оснований замечает, «что если бы теперь в России дать всем людям возможность убивать всех тех, кого они считают для себя вредными, то почти все русские люди поубивали бы друг друга: революционеры всех правителей и капиталистов, правители и капиталисты – всех революционеров, крестьяне – всех землевладельцев, землевладельцы – всех крестьян и т. д.»222. Поэтому речь, видимо, идет о естественном отмирании «паразитов». Третье условие: Религиозность, которая составляет исключительную черту характера русского народа. «Народ всегда предпочитал покорность власти участию в ней, всегда считал и считает грехом, а никак не желательным положение властвующих. В этом христианском отношении русского народа к жизни вообще и в особенности к власти и заключается то третье и самое важное условие, по которому русскому народу в его теперешнем положении проще и естественнее всего сделать то, чтобы, продолжая жить своей обычной земледельческой, христианской жизнью, не принимать никакого участия ни в старой власти, ни в борьбе между старой и новой»223. Толстой категорически против футурологии: «Мало того, что людям не дано знать, в какую форму сложится в будущем жизнь общества: людям бывает нехорошо оттого, что они думают, что могут знать это. Нехорошо потому, что ничто так не препятствует правильному течению жизни людей, как именно это мнимое знание о том, какова должна быть будущая жизнь людей»224. Но все же обойтись без пасторали он не смог. «Почему, вместо того чтобы представлять себе людей неудержимо отдающимися похоти и размножающимися, как кролики, и для поддержания своих размножающихся поколений устраивающими себе в городах заводы с приготовлением химической пищи и живущими среди них без растений и животных, – почему не представить себе людей целомудренных, борющихся со своими похотями, живущих в любовном общении с соседями среди плодородных полей, садов, лесов, с прирученными сытыми друзьями-животными, только с той против теперешнего их состояния разницей, что они не признают землю ничьей отдельной собственностью, ни самих себя принадлежащими какому-либо государству, не платят никому ни податей, ни налогов и не готовятся к войне и ни с кем не воюют, а, напротив, всё больше и больше мирно общаются народы с народами?»225. От других аграрных утопий эту идиллию отличает полное отсутствие властных институтов. Славянофилы предполагали патерналистскую власть монарха, Герцен – передовую общественность, но Толстой выдвигает экстремальную версию полного безвластия, которую, собственно, трудно назвать и анархизмом. Конечно, Толстой понимает, что кроме соседей и «сытых друзей-животных» люди могут столкнуться с другими субъектностями. Но ведь и капитуляция перед злом также не одобряется яснополянским пророком. Нельзя ли увидеть потенциал защиты в чем-то кроме принципа «непротивления»?