Своеволие философии

В статье «Закон насилия и закон любви» (закончена в августе 1908) Толстой дает нам некоторые подсказки. Если обратить внимание не на лексику и риторику, а на логику работы, то мы заметим, что главное ее понятие не «непротивление», а «неучастие». Именно неучастие в делах государства может победить левиафана: причем не в исторической перспективе, а сразу и навсегда. Для понимания мысли Толстого весьма важен темпоральный характер этого акта неучастия. «Непротивленческие» статьи Толстого переполнены указаниями на моментальный характер морального прозрения и его следствий: «стоит только», «тотчас», «сразу»… Осознание «закона любви» – этого своеобразного толстовского когито – непосредственно приводит к выпадению из плотной системы лжи и насилия. Зло тает «как снег на летнем солнце»226; тотчас уничтожаются «сами собой» подати, и солдатство, и «все притеснения чиновников, и земельная собственность, и происходящие от нее бедствия рабочего народа», «стоит только русским земледельческим людям перестать повиноваться какому бы то ни было насильническому правительству и перестать участвовать в нем»227; «само собой прекратится» губительное для нравственности состояние людей и достигнется освобождение от зла»228. «Не революции, хитрые, мудрые, социалистические, коммунистические устройства союзов, арбитрации и т. п. спасут человечество, а только такое духовное сознание, когда оно сделается общим. Ведь, стоит только человеку очнуться от гипноза, скрывающего от него его истинное человеческое призвание, чтобы не то что отказаться от тех требований, которые предъявляет ему государство, а прийти в страшное удивление и негодование, что к нему могут обращаться с такими требованиями. “И пробуждение это может совершиться каждую минуту”, – так писал я 15 лет тому назад. – Пробуждение это совершается, – смело пишу я теперь»229. Внезапно очнуться от гипноза, пробудиться – вот что такое для Толстого истинная революция. Насилие в этом случае – лишь крайняя форма заблуждения, но само по себе оно не так уж принципиально. «Может быть, что для прежнего состояния людей было нужно государственное насилие, может быть, оно нужно еще и теперь, но <…>»230. То, что говорится после «но» вполне предсказуемо, а вот то, что походя насилие признается автором исторической необходимостью, довольно любопытно.

Есть смысл привести in extenso воспоминания В.Г. Короленко о беседе с Толстым в мае 1902 года в Крыму, которые интересны и неожиданным содержанием, и своими психологическими деталями, и несомненной безупречностью автора как свидетеля. Короленко в разговоре осуждает террор.

«Толстой лежал в постели с закрытыми глазами. Тут его глаза раскрылись, и он сказал:

– Да, это правда… Я вот тоже понимаю, что как будто и есть за что осудить террористов… Ну, вы мои взгляды знаете… И все-таки…

Он опять закрыл глаза и несколько времени лежал задумавшись. Потом глаза опять раскрылись, взгляд сверкнул острым огоньком из-под нависших бровей, и он сказал:

– И все-таки не могу не сказать: это целесообразно.

Я был к этому отчасти подготовлен. В письме, которое Толстой послал Николаю II, уже заметна была перемена настроения: советы, которые он дает Николаю II, проникнуты уже не отвлеченным христианским анархизмом, а известной государственностью и необходимостью уступок движению. Но все-таки я удивился этому полуодобрению террористических убийств, казалось бы, чуждых Толстому. Когда же я перешел к рассказам о «грабижке», то Толстой сказал уже с видимым полным одобрением:

– И молодцы!..

Я спросил:

– С какой точки зрения вы считаете это правильным, Лев Николаевич?

– Мужик берется прямо за то, что для него всего важнее. А вы разве думаете иначе?

Я думал иначе и попытался изложить свою точку зрения».

Далее Короленко излагает свою весьма резонную точку зрения.