Своеволие философии

Да, гордыня индивидуального эстетического самоутверждения (например, творческая мотивация Брюсова, как ее понимал Волошин) должна быть сломлена. Да, это можно рассматривать как акт самопожертвования и самоустранения. Но во имя чего? – Вовсе не во имя соборного, оккультно-корпоративного «нового и нужного» художественного сообщества. Социальная индивидуальность художника, конституируемая заботой о завоевании имени, должна быть возложена на алтарь его же собственной, но предвечной персональности. Она (социальная индивидуальность) стирается о неподатливость материала, который именно поэтому должен быть «грубым и упорным, максимально не приспособленным к обработке»389. Она распинается на канонах традиции. Но именно в той мере, в какой это происходит, в произведении проступает, спонтанно сказывается иная, как бы надвременная личностность, достойная названия творческого проекта.

Эстетически обрисовав эту удивительную оппозицию – персонализм против индивидуализма, Волошин тут же делает мощный рывок к философской антропологии. Он ссылается на Евангелие от Иоанна (сразу подчеркну, это не строгая христианская цитата, а только метафора) и заявляет: «Тот, кто отдает свою индивидуальность, снова найдет ее. Тот, кто будет хранить, – потеряет. Семя, если не умрет, не принесет плода»390.

Волошин еще не располагает терминологией, которая позволила бы отличить индивидуальность обретаемую от индивидуальности отдаваемой. Как философ-эссеист, он, на мой взгляд, находит ее только в 1911 году, в очерке «Судьба Льва Толстого»: «Постепенно… из различных внешних течений, вливающихся в круг бытия, выясняется сперва смутная, потом более определенная фигура судьбы отдельного человека. Эта фигура напоминает самого человека, но в преувеличенном размере: это как бы наше вечное, большое «Я»… Когда гаснет лик отдельного человека, лик его судьбы озаряется»391.

Понятие «судьбического лика» найдено Волошиным в контексте рассуждения об итожащем, завершающем значении смерти. Оно явно напоминает определение экзистенции, до появления которого (в немецкой философии) должно было пройти еще более десятилетия.

Вместе с тем понятие это замыкает целый комплекс космоонтологических идей, представленных в поэзии Волошина начиная по крайней мере с 1906 года.

Вспомним повторяющийся, рефренный образ человека как свитка, на котором записаны все важнейшие даты бытия вселенной. Понятие «судьбического лика» позволяет увидеть, что речь идет не о строении человеческой филы или любого абстрактного экземпляра человеческой филы. Люди всегда уже индивидуализированы, и геологическое развитие Земли, первобытный океан, эволюция животных и растений представлены в их плоти именно потому, что они предопределены существовать в качестве монадологически незаместимых особей392. Не иначе обстоит дело и с их душевным составом. Только в силу своей неповторимости человек переживает темную власть бессознательного, представленную в поэзии Волошина чарующим и пугающим образом слепого Двойника:

Слепой Двойник! Мой пращур пленный!
Властитель мне невнятных грез!
С какой покинутой вселенной
Ты тайны душные принес…

(1906)

Лишь в качестве уникальной индивидуальности человек представляет собой микрокосм и несет в себе загадку предвечного предназначения, архетипическую амбивалентность и неотчетливость, которую предстоит высветлить и претворить.

Индивидуальность человека имеет высочайшее, космическое достоинство. Каждая отдельная жизнь – это космическое событие. Если мы видим и сознаем это, мы обязаны признать, что личность – в фундаментальном смысле – существует до и независимо от любых земных порядков и устроений, что она по праву своего вселенского происхождения сложнее, богаче и действительнее общества. В текстах Волошина это сравнение развертывается в энергичное противопоставление: от космоса исходит подлинный судьбический лик человеческого индивида, от общества же – его личины, маски и паспортные имена (в частности, и само имя Максимилиана Волошина – вспомним автоэпиграмму «Вышел незваным, пришел я непрошеным…»). На социальной личности непременно лежит печать неподлинности, функции и роли, хотя бы и весьма приятных.

Отдадим себе отчет в том, что это утверждалось еще до первой мировой войны, то есть по эпохальному счету (не совпадающему с календарным) еще в XIX веке – в столетии социоцентристского мышления, лидеры которого – а это Гегель и Маркс, Конт и Спенсер – согласно мыслили отдельного человека как производное от провиденциально развивающегося общественного целого. Утверждая, что каждый человеческий индивид несет в себе свою собственную судьбу (да еще космически заданную), Волошин постулирует нечто совершенно необычное для этого господствующего мыслительного контекста.