Свои

— Отчего ж плохо? Коли б ты в крепостном звании был, аль в долгах, а то инвалид какой, — отчего ж княжеской экономией не заняться? А то ведь молодой, здоровый, свободный! Хочь так живи, хочь в купцы иди. А будешь как дворовый. Зря что ль предки наши волю себе отыскивали?

— Эка важность! У графа Орлова крепостные получше нашего сиятельства одеваются, — кивнул Тихон в сторону Новоспасского, — по заграницам на хозяйский кошт по полгода живут. Крепостной конторщик перстня царского запросто удостоиться может. Вот такая воля по мне. А твоя воля что? Землю пахать да назём[20] раскидывать?

— А хочь и пахать… — квакнул Можаев-батюшка. — Ты вот про графа сказал, про конторщика… Оно хорошо, когда перстень, а ежели голодом заморят или задерут до смерти?

— Тише вы, про смерть-то, — вмешалась матушка-Можаева. — Накличите… Мало вам Герушки.

На глазах ее выступили слезы, и сын с отцом осеклись, чтобы не растравлять горьких воспоминаний.

В холеру говорили знающие люди, что хворь эта от самого человека рождается, потому как иначе ей взяться неоткуда. То есть потому человек ею и болеет, что он человек. Будь он, например, дичью или скотиной — там и болезни птичьи да коровьи. От стерви и падали чаще всего приключаются.

Другие говорили, что мор этот от малюсеньких животных приключается, но мало кому в это верилось. От такусеньких тварей может ли столько бед быть?! Объясняли, что тварей этих много в человеке собирается. «Да если б их много было, неужто не разглядели бы. Гнус и тот как собьется в тучи, разве слепой не увидит, — задумывался батюшка-Можаев. — А ежели и вправду? ежели есть такие букашки, что могут в человека влезть, бесстыдство и злобу в душе посеять? Может, они еще какие беды в себе несут? Может, и к Тихону забрались уже мошки злочинные? — и все внимательнее приглядывался отец к сыну, и порой чудилось ему, что слышит он дыхание этих тварей и страшно становилось старику. — Спаси, Господи! не остави ны заступлением Твоим!»

Воронеж не просто изменил Тихона, и не в том дело, что возмужал парень вдали от дома. Душа его будто переродилась, жестче, холодней стала. На Белую как на условие задачки смотрел: к лошадке любимой как прежде не бежал; собаку, с которой мальцом играл, походя пнул под брюхо и дальше как ни в чем ни бывало пошагал; про крестьян да наемных работников: «другая сила нужна, — говорил, — машинная, механическая». На Ваньку несколько дней, как на червяка какого-то косился (тот от брата, большого да взрослого, глаз отвести не мог, — все-то он знает, все его слушают! а картуз какой! из черного крепа, с лаковым козырьком, со шнурочком шелковым по жесткому канту), наконец, подозвал однажды братца:

— Ну-с, молодой человек, расскажите-ка, сколько это четырежды семь будет?

Ванька хоть и не ждал экзамена, взялся считать, — может, картуз примерить дадут:

— Семь да семь — четыре надесять. Четыре на память, един в уме держи, — крепко загнул он мизинчик, краснея от стараний. — Четыре да семь — един надесять. Един на память, един в уме держи, — загнул он безымянный пальчик. — Да еще один…

— Что ж это вы, юноша? Складываете… Да еще на пальцах? — прервал его Тихон. — Другой бы давно ответил, и молодцом был. А вы воздух ковыряете. Как же вы радикс из бисурсолида[21] исчислять предполагаете, ежели простейших правил до сих пор изучить не изволили…

Ванька от такой тарабарщины даже не обиделся, — растерялся. Разжал ладошку и уставился на нее, будто ожидал увидеть там нечто небывалое, хотя бы тот же «радикс», о котором Тихон говорил.

— Вот-вот, и будете руки тянуть… Как христорадец… — криво усмехнулся Тихон, да вдруг такую затрещину братишке отвесил, что звон от нее по всему двору пошел.

Ванька будто ослеп на миг, даже слезы выступили, но это уж скорей от обиды, чем от боли. Бывало, перепадало ему, к примеру, за яблоки соседские. Будто своих нет. Но вот так, запросто, — этого Ванька понять не мог. Можаевы, конечно, среди людей жили. Знали, что по-разному в домах бывает. У казаков, говорили, много бьют, среди городских подлинные изверги встречаются, у Тингаев, богатеев азорских, розгой поучить любят, — там это вроде обычая. А Можаи людей берегли, понимали: хороший работник сыт и здоров должен быть. Голодный да битый много не наработает. Тут подумаешь, прежде чем руку-то поднимать.

— Буде, — одернул старик-Можаев, с укором взглянув на Тихона.

— А что? Как есть говорю, — учительским тоном ответил тот.

Но уж извиняться не стал.