Свои

И весь тот день Фрида была счастлива как никогда. Каждую минутку, каждую секунду счастье вливалось в нее живительным потоком, исцеляя душу удивительным радостным спокойствием, и Фрида чувствовала, почти физиологически ощущала, как меняется ее душа, смягчаются чувства, как сглаживалась острота и резкость эмоций, и мысли начинали плыть ровно и легко, как облачка над Балтикой. И даже воспоминания о Зине и Полине Васильевне не лишали ее душу этой беззаботности. Время чудес пришло, и все, что требовалось от Фриды теперь, — дать этому времени священнодействовать, сохраняя невозмутимость в сердце, не идти на поводу у случайных эмоций. И однажды все получится. Она дослужит депутатский срок, решит что-то с Полиной Васильевной, и в нужный момент будет готова, спокойна, уверенна. И тогда прощай, Ленинград! Эти внутренние приготовления к долгожданному возвращению в Ригу укрепляли тот спокойный, мягкий настрой, в котором она пребывала весь день, не замечая как летят минуты. Но минуты диктовали свое, и ближе к вечеру Нюша засобиралась в город, а Фрида неохотно отправилась на вокзал.

Толпа на перроне встревоженно и ровно жужжала, народ был озабочен и возбужден, но Фриде так не хотелось отрываться от внутреннего спокойствия, что момент встречи с сегодняшним днем она оттягивала как могла. И лишь в самый последний момент, закупив побольше газет на русском и латышском, усевшись в уголок купе, она принялась через не хочу изучать последние новости, из которых следовало, что тот самый час икс, ради которого Фрида приехала, — прошел без нее. Да, она была на своей земле, но была иначе, чем борцы за свободу. Возможно, как человек, она пережила один из самых значительных, потрясающих моментов жизни, но как политик — бессовестно все проморгала.

Впрочем, с ее-то воображением да при обилии материала, восстановить упущенное было не сложно. К тому же в газетах писали, что в Ленинграде тоже неспокойно: какие-то возмущения, какие-то стычки, кто-то собирает камни, чтоб обороняться от милиции, — кто знает, возможно, к ее приезду будет уже не до рижских событий. А уж она на сей раз ничего не упустит, — все-таки депутат, все-таки в Ленинграде живет, — поэтому с вокзала ехать решила сразу в Мариинский[96].

— В Ленсовет! — скомандовала она подвернувшемуся таксисту.

Утро было самое раннее, Мариинский еще пустовал. Немного легкого утреннего сна — и Фрида была свежа и легка, глаза лучились торжествующей радостью, омрачить которую было невозможно, поэтому Фрида отзвонилась домой. Там ничего не менялось, — где угодно, только не там. Мир будет трясти от революций и войн, а эти двое, Зина с бабушкой, так и будут цепляться друг за друга да за свои сказки. Хорошо хоть у нее, у Фриды, природа другая, — живая, восприимчивая, видимо, в отца. Она придирчиво, как перед выходом на сцену, осмотрела себя в зеркало и, довольно щелкнув пальцами, спустилась в столовую Ленсовета.

Приятные, статные буфетчицы приветствовали ее с радушием любящих бабушек, хотя по возрасту были ее ровесницами. Но полнота их заметно старила, подчеркивая стройность Фриды, отчего настроение последней только улучшилось, и она одаривала своих кормилиц самыми милостивыми улыбками.

Едва подошла к стойке раздачи, из зала ее окликнули Аллочка с Томилиной (самолетом уже прилетели), приглашая присоединиться к ним. Но только Фрида хотела кивнуть им в ответ, — взгляд ее наткнулся на умницу-Пояркову с ее неизменным спутником Артурчиком.

Оба сидели за соседним столом. Оба молчаливо поедали пищу. Причем Римма тут же работала с какими-то бумагами: одной рукой мусолила печатный текст, другой, — хваталась то за бутерброд, то за кофе. При этом бутерброд держала по-медвежьи, всей пятерней, а к чашке кофе ныряла всем корпусом: головой, шеей, плечами. Вынырнув, отставляла чашку подальше, распрямлялась, обращаясь к листам, вопросительно взглядывала на увлеченно жующего Артурчика и, снова погрузившись в неведомые мысли, задумчиво возвращалась к бутерброду.

И пусть, манеры Риммы Поярковой были не слишком изысканны, зато интеллектом она обладала выдающимся. Пока другие политики и общественники довольствовались отдельными статьями в прессе, выступлениями на митингах, Пояркова разрабатывала такую систему общественно-политических отношений, которая, как таблица Менделеева в химии, не только упорядочила бы прежние социо- и политологические знания, но и предсказала бы элементы будущего, — дело, требующее не женского ума. Уже готовы были отрывки, набросаны некоторые главы, но… ежечасная борьба с «совком»[97], депутатство, личное участие в общественной жизни… — все это требовало времени и сил. Вон, вчера только баррикады строили, булыжниками запасались, чтоб от жандармов отбиваться, а ночью ждали, когда за ними придут… И хотя никаких стычек, никаких жандармов не произошло, и вечером никто так и не пришел за несостоявшимися мятежниками, но какого напряжения это стоило! Где тут наукой заниматься? Это уж каждый понимать должен.