Свои

Непонятный солоноватый привкус наполнил рот. Темная зала как будто затонула в глубоководье. Караульные с автоматами. Стеклянный саркофаг, обставленный клумбами алых мясистых цветов. Тело под кумачовой тканью. Оливковое пятно круглого лица.

Две залы, два тела – отец и сын, уравненные царственной смертью.

Он кланялся, обходя гробы, и торопил минуты, ощущая пристальное наблюдение и боясь сделать неверное движение.

Вынырнув из тьмы на свет, брел из залы в залу с золотыми наградами и личными вещами фараонов, включая автомобиль и вагон поезда. Ульяна не отставала, примолкшая и осунувшаяся; вдруг из нее вырвалась звонкая икота загнанного потайного плача, и она прижала к губам побелевший кулачок.

Потом их отвезли в детский дворец. Там на сцене сходился и расходился занавес, все время меняя цвет и рисунок, розовый, синий, зеленый, лиловый, яблоко луны, грозди салюта, морковка ракеты, и выскакивали неистовые стайки пионеров и пионерок, которые крутились и пронзительно пели, как игрушечные.

Андрей аплодировал и думал, что и он – тот же вечный заводной пионер на фоне сменяющихся занавесов. Его крутила жестокая неостановимая карусель жизни, а так хотелось соскочить.

Потом их сытно и остро накормили говядиной с чесноком и имбирем в городском ресторане, но Андрей ловил себя на мысли, что ему уже не терпится ужинать, в гостиницу. Лица девушек, которые он видел повсюду, и на улицах, и в помещениях, казались похожими между собой, как у сестер, и их доносившаяся речь звучала одинаковым щебетаньем, и когда он пытался восстановить облик вчерашней официантки, то представлял первым делом волшебный наряд, а все-таки чем-то, чем – он сам не совсем понимал, его притягивала ее хрупкая робость. Он вспомнил, как она вспыхивала на каждое его слово, и даже сладко зажмурился. За обедом Ульяна рассказывала, что здесь самый большой стадион в мире, и нет никаких налогов на человека, и все время возводят новые дома, в которых квартиры бесплатно дают ученым и художникам… Она говорила, что весь мир ненавидит их за попытку жить иначе, чем остальные, их хотели бы заморить голодом или просто испепелить в пожаре.

После обеда тяжелели веки, давала о себе знать разница во времени. Но надо было снова кланяться у входа в огромный музей военной истории. Плакаты, горы снарядов, головокружительные панно с пикирующими самолетами, восковой оскаленный партизан со штыком наперевес – всё снотворно рябило. Среди прочего встретилась просторная инсталляция: раскинув мертвые руки, лежал носатый солдат в светло-серой амуниции с нарукавной нашивкой американского флага, и его блондинистую голову клевал антрацитовый ворон, ритмично, словно в поклонах, сверкая выпуклым глазом, а откуда-то безотказная азиатская автоматика передавала злорадный вороний грай.

Потом было величественное метро с разноцветными большими сосульками люстр и геройской мозаикой. Девушка в синей униформе и в синем берете открыла двери, и туристы вошли в вагон, где все стали на них украдкой поглядывать.

– Привет, ребята! – один из делегации, длинный парень в бейсболке, показал открытую пятерню.

Никто не отвернулся и не шелохнулся, смотрели так же искоса, с осторожным достоинством.

Парень дурашливо держал ладонь, причмокивая жвачкой и подмигивая спутникам.

– Ульяна, – сказал Андрей, – я слышал, у вас нельзя общаться с иностранцами.

– Почему? Почему нельзя? – она чуть замешкалась. – Про нас сочиняют много сказок, – ее жестяной смешок утонул в туннельном грохоте, в котором Андрею почудилась мелодия железного марша.

На следующей станции вошла коренастая женщина в серой телогрейке с маленькой девочкой в ярком комбинезоне. Несколько пассажиров вскочили и уступили им место, они сели, окруженные умильными взглядами, кто-то подходил к малышке и, смеясь, ворошил волосы, ей протянули какое-то смуглое лакомство в пакетике. Все словно позабыли про туристов.

– У вас любят детей…

Ульяна довольно кивнула.

Он пришел на ужин раньше всех, не поднимаясь в номер, и, заприметив у дверей выстроившихся рядком официанток в пышном разноцветье одежд, тревожно подумал: а вдруг сегодня достанется другая? Еще издали найдя свою Наташу, он принялся нахально улыбаться, глядя только на нее, приблизился, она ломко пропела: «Доблий ветяль!», щечки алели, а черные глаза блестели влажно, как у того ворона из музея. А может, Андрею просто захотелось, чтобы она выглядела так, будто ее обрадовало его появление.

Когда он сел за стол, а она наклонилась: «Сито вы будити?», он подумал, какие у нее сочные полуоткрытые губы. Как лепестки цветка, жаждущего напиться. Бесхитростный восточный образ. Как и она вся, бесхитростно прелестная. Он временил, глядя на эти воздушные губы, приоткрыв свои.

– Что ты советуешь?

Она неожиданно нервно дернула хрупким плечом, и пальчики с телесными коготками пробежали по салатовой ленте.

– Вкусна, – вытряхнула из длинного рукава бумажку, заглянула, смешалась и, подтрунивая над собой, пропела: – Утина сильдетька.

– Утиное сердечко?

Быстро, радостно закивала.

– Да, я буду.

– Будити?