Свои

– Опьянила… Памятью… Опоила… Помнишь, какой я был? Твои слова! Самый-самый. Принципиальный!

– Ты хоть семейный? – она жалостливо покачала головой.

– А то… Жена, двое сынков.

– Муж, дочка, – откликнулась четким паролем. – Вот это, Игорь, и есть самое-самое.

Тетерев порывисто подался к ней и чмокнул в блестящую щеку.

Он взмахнул руками, словно желая взлететь, и быстро зашагал, почти побежал по коридору.

Он спешил, огибая встречных…

Попал в говорливую, решительную ораву детей и шел вместе с ними, пытаясь выбраться вперед: «Ребят, пропустите». Видно, они шли на свое, детское шоу, и среди них был свой бригадир. Дети хихикали, сыпали бранью, не замечая его, как сверстника.

Наконец они завернули в холл возле нужной им студии, Игорь Анатольевич опять ускорился и уже в конце коридора поравнялся с политологом в серой водолазке, одиноко торчавшим у закрытой двери. Надо было отвести взгляд, но Тетереву захотелось что-нибудь сказать напоследок.

– Простите…

– Да? – тот медленно повернулся.

– Вы на меня не обиделись?

– Что-что? – поползла вверх аккуратная бровь.

– Я, может, в чем не прав, нас ведь так воспитали…

Дверь открылась, и, обмахиваясь плотным конвертом, как веером, вышел режиссер в черном свитере.

– «Следующий!» – кричит заведующий… – он ласковым движением подтолкнул политолога в ту же комнату.

Тетерев сбежал по лестнице, схватил в гардеробе куртку и оказался во дворике. Его окружили темень и стужа, будто прошла целая вечность с той солнечной поры, когда он вошел в это здание.

Снежинки неслись по ветру бешено, но красиво, как живые. Запрокинув голову, он увидел, что чем выше, тем они гуще и смелее. Останкинская башня, подсвеченная разноцветными лучами, мутно светилась из этой белесой круговерти, как ось огромной возбужденной юлы. Ветер принес чьи-то плаксивые голоса, за оградой почудилась людская возня, остатки очереди…

Когда Игорь Анатольевич очутился там, за воротами, он не понял: то ли обознался, то ли в последнюю минуту опоздал – никого не было, только нагромождение машин на стоянке и несколько скрючившихся, прячущих огоньки от ветра курильщиков. Один из них стал щелкать зажигалкой, спасая погасшую сигарету: нос и челка, выхваченные туманными вспышками, показались знакомыми, Тетерев подступил и украдкой, доверительно поинтересовался:

– С передачи?

– Водитель, клиента жду, – рявкнул человек, отбрасывая сырую сигарету.

Игорь Анатольевич вспомнил, что однажды деньги выдавали подальше от здания, возле пруда.

Метель крутила хоровод фонарей и деревьев. Он быстро шел со сжатыми кулаками, по щекам размашисто царапали белые колючки черного воздуха, все тонуло и пропадало, и опять мерещилась людская суета.

Аусвайс

– Какой он молодец! Какой он урод! Ка-а-ако-ой…

Дворцов втянул воздух огромным долгим зевком, не в силах поднять голову и пошевелиться.

О себе думалось в третьем лице и бредово. И этот бред почему-то немного облегчал его состояние. Болотная гниль бурлила в животе и тошно подступала к горлу.

Он тер глаза, чесал голову, с шипением заглатывал воздух и с урчанием выдыхал, стараясь ослабить сжимавшие голову стальные обручи. А между тем надо было не просто шевелиться, а вставать с постели, чтобы через несколько часов выйти на трибуну и делать доклад перед другими депутатами.

– Пора завязывать с бухлом!

Дворцов подскочил и бросился всем телом, голый, босой, большой, дрожащей рукой зажимая мокрый рот, из которого властно просилось болото. Его мощно вывернуло, и тотчас кто-то раскачал гремящие бубенцы головной боли, он схватился за вспотевшие холодные виски, со стоном притормаживая этот перепляс.

Он залег в пенную ванну, выставив брюхо, наблюдая, как поднимаются теплые топи, и сосредоточив взгляд на глубоком пупке. Когда пупок скрылся, лежащий зажмурился, и вспышками воскресла ночная пьянка: горланил, гоготал, глотал… Кабак, коньяк, караоке… Головная боль таяла, растворяясь в щекотных лопающихся пузыриках. Постепенно лицо становилось надменным и покойным, чванливо выползла нижняя губа.

Жаркое забытье склеивало веки, монотонно бубнящая вода поднималась к подбородку, намачивая волосы сзади, пена трогала ноздри.

– Коля! Коля! – это испуганная жена, нырнув рукой под воду, тормошила за плечо.

Он стремительно сел мраморной от пены громадой, наплескав на пол…

После, уже в костюме, особенно щедро окропил шею, уши и запястья одеколоном, как будто так пытаясь через кожу опохмелиться.

В машине полулежал и одним полузакрытым глазом недовольно следил за напряженным движением и водителем, терзавшим руль. Он приспустил стекло и сплюнул, окунувшись из студеного салона в раннюю теплынь июльского утра. А в том ярко освещенном зале, где ему коротать весь день, сидишь и не знаешь, что за стенами: солнце или дождь, закат или стемнело…