Свои страницы. К творческой автобиографии

Перед сном читал чудесные «Снега Килиманджаро». А потом приснилось, что надо было сделать черную, но необходимую работу — убить скверного человека. Кто-то, мой помощник, не мог с ним справиться, и я, чтобы быть последовательным, ваялся сам. Лупил того человека гирей по голове, а он — молча, постепенно — превращался в моего единственного... Проснулся с мыслью, что мне уже никогда не перестать быть таким, какой я есть. Да и надо ли переставать?

***

Вчера перед сном начал «Зеленые холмы Африки» и радостно ухватился за одно высказывание, по-хемингуэевски сильное:

«Настоящий писатель пишет, пока он может писать пока есть карандаши, бумага, чернила и пока у него есть что писать,— иначе он дурак и сам это знает».

У меня — есть все, так неужели же мне не о чем писать? Неужели для здорового человека нет других причин? А если они у меня есть, так неужели я больной или неспособный? Или просто лодырь?

***

Была хорошая работа над статьей для «Литературной газеты», солнечная поездка в Коласов «родны кут». А вчера радость прямо каскадом обрушилась на меня. Бывают же такие дни! С утра сидел над новым рассказом и, раскачавшись на блокнотных записях, взошел на свежее, вдохновенное. Потом звонок из «Литгазеты», что статья моя даже «блестящая», что ее только немножко поправят и изменят название — с моего разрешения. Нелишне было написать туда, посылая рукопись, что мне «не хотелось бы, чтоб история повторялась: сначала долгий карантин, затем сокращение наполовину и, наконец, отклик с места». Нелишне было и намекнуть о культуре дружбы. Потом почта: долгожданное письмо от Володи Колесника с отличными полесскими и неманскими снимками; не слишком долгожданный перевод от Островского; вечером — приглашение на празднование 300-летия Львовского университета... А на закуску — весточка о том, что сегодня начинают снимать картину по моей «Звезде на пряжке».

Записываю про этот день от радости, потому что не часто так случается, потому что в минуты нытья (они будут!) отрадно будет вспомнить.

***

На рыбацкие рассказы была неожиданно жесткая критика (Колесник, Янковский, Адамович, Скрыган, на которую ответил упорной, злой, а потом и вдохновенной работой. И, кажется, что-то вышло.

***

Читаю Бунина, «Жизнь Арсеньева». Нельзя помногу сразу, как есть мед,— слишком перегустил мастерство. А все же не только читать радостно, но и учиться надо у него.

***

Над могилой Василька хотелось поговорить с ним. Хоть ты пиши этот разговор. Все проходит. И подозрения, и поклепы, и его реагирование на эти поклепы чаркой и слезами — все ушло в небытие, а на поверхности осталось то, что составляет его непроходящую сущность: его стихи, которых, к сожалению, очень мало. И нельзя не думать, что их было бы, наверно, куда больше и они были бы куда лучше...

Грустно, Михась!..

Впервые и с каким-то удивительным, приятным ощущением реальности посетил там и могилу Элизы Ожешко. Она здесь жила, она была наша, мы должны дружить еще и во имя того житейски прекрасного... что сближает нас.

***

Прочитал, наконец, «По ком звонит колокол». По-польски.

Думал так, читая: стой за правду, художник, и не раскаешься! У нас этот роман все еще не издан, а некоторые страницы его звучат так, будто были написаны после XXII съезда КПСС.

«Учебой» да послушанием подпортился было и я (о чем даже N. писал, подсознательно), и теперь надо обратно отучиваться. Мало того — жалеть надо горько, сколько даром потратил и дней, и бумаги!..

***

Будешь путаться, лезть под руки, зудеть в памяти: «Надо, надо пустить меня к людям!..» А потом уйдешь со мной в небытие? Может, нет — не надо так, может, рассказать все-таки о том, что знаю только я один?..

С этими мыслями надо взяться за «Где твой народ». Не дожимая больше в новый сборник,— пусть идет таким, не дотянутым до планового объема.

...Меньше компромиссов, чем их было в моем творчестве до сих пор! Не растрясать того, что другие не растрясали, что после оказывалось открытием, обогащало их — на мою невеселую, хотя и добрую, как говорится, зависть.

***

Читая дневник Корчака, писанный в гетто.

Сколько раз читал, перечитывал чеховское «Спать хочется» — конец рассказа всегда казался мне надуманным, фальшивым.

1962

Менделе Мойхер-Сфорим. Оттуда частично и начался Шолом-Алейхем, чуть поболтливее, чем его учитель. Да и оба они — при всех художественных, к тому же и высоких, качествах — слишком много балагурят. Может, это — национальная особенность?

«Открытие мира» Смирнова. Хорошо, однако же слишком, по-моему, основательно. То, что он похвалил меня за статью о «Звездном билете», не так уж и тронуло. В некую старость одето это возмущение «выбрыками» молодых литераторов, смешано с чем-то старым — оттуда, что мы теперь справедливо осуждаем.

...Кажется, так много читаю, а как же много еще непрочитанного. Особенно — современных прогрессивных писателей мира.

***

Писать роман о самом себе — нет! Писать его о народе, о нашем времени, где имел и имею свое место и я.

***

Читая у Луначарского о том, что Толстой сознательно, трудом добивался «корявости фразы», думал: