Свои страницы. К творческой автобиографии

Когда-то мне казалось странным, почему он, Лев Николаевич,— при его отрицании поповщины,— для кульминации в чистой любви Нехлюдова и Катюши выбрал именно пасху. Зачем такой компромисс, думалось мне, молодому, беззаветно влюбленному в Толстого, целостного к нераздельного. А вчера даже заплакал, когда на фоне предвесенней ночи вдруг грянуло из дверей освещенной церкви: «Христос воскресе!..» Знал старик, что делает. Здесь и весна, ее рождение, здесь и Катюша со свечкой — чистая, с огоньками во влюбленных глазах, здесь и поэзия хоть мимолетного равенства людей — поцелуи бедных и богатых, здесь и поцелуи их, Катюши и Дмитрия, два плюс пауза, которой нет цены, и третий — не такой, как те два, перед паузой...

***

Теперь, приехав из города в деревню, никого ничем не удивишь. Радио, кино, газета настолько вошли в быт, что, когда мы пишем, должны чувствовать себя с народом-читателем с глазу на глаз. И всякая фальшь здесь чувствуется острей.

***

Все это хорошо — что мы делаем, думаем, ощущаем,— однако же где-то на заднем плане собираются черные, ужасающие тучи войны, которые могут, наконец, выйти на план передний, стать действительностью... И все полетит к черту, останется только поединок со своей совестью, один выбор — жизнь за родное дело.

Ох, как не хочется, как не нужно, как страшно!..

***

Прочитал в «Советской Белоруссии» беседу корреспондента с Танком. «Член редколлегии нашего журнала Янка Брыль уже выехал в один из районов для встреч с героями семилетки». Ха, ха!.. Ирония это или правда, что я здесь с ними встречаюсь? Правда. Только она шире прокрустова ложа газетной штампованной сухости. Кто знает, что я напишу после, но я бесспорно напишу, как написал уже «Стежку-дорожку», которую, видимо, должен был написать именно здесь, в деревне, глядя через окно на оснеженные сучья яблонь.

Да где он, впрочем, заповедник героев семилетки? Почему не здесь также — в Малосельцах, в Загорье, в нашем Кореличском районе?

***

Возле гумна, где мяли лен,— вдруг Лаврен Личко. Присели на его розвальнях со льном и под гул агрегата всласть наговорились, пока не подошел третий, лишний и пьяный.

— «Галю» твою слушал по радио,— сказал Лаврен по-своему витиевато.— Хорошо распростер ты там крылья жизненной правды.

Что ни говорите, а приятно такое, и жить помогает, и работать.

— Сверху все, как послушаешь да подумаешь, справно, — говорил Лаврен. — А вот что делается внизу — никто из вашей братии не знает. Понадевают шляпы, понаберут аппаратов, блокнотов, сядут в машины и едут в колхоз. Кто же тебе, такому, правду скажет?..

Мне рассказывать не боятся. Только временами просят: «Это, браток, как на духу,— тебе». Да что говорить о них, зависимых не только от председателя, но и от бригадира, когда и сам я, решив показать сегодняшний и вчерашний день нашего N., тоже подумал: а надо ли? Там, в Минске, это напечатают, передадут по радио, а здесь прочитают, услышат и, понятно, разнесут...

***

Ехал и я по грязи прошлого, тащил свой тяжелый, чего-то стоящий воз и брызгал из-под колес «публицистикой», за которую теперь стыдно. Как не хотелось бы повторять такое!..

***

Начал «Последний из удэге».

От скуки так и тянет в хорошую книгу. Как в сон, подальше от действительности? Да нет,— просто потому, что там хорошо.

Дополняется образ писателя, к которому я не имел почему-то особого расположения. Почему-то? Считал его больше вождем, автором если не только, то в первую очередь «Разгрома» и — дорога ложка к обеду — «Молодой гвардии», начатой романом, а законченной очерком. Не знал его еще и как прекрасного живописца дальневосточной партизанской жизни, как человека широкой души и большой писательской культуры. Наконец, ясным стало утверждение, что он много и плодотворно учился у Толстого. С основательностью настоящего художника не обходил, а шел напролом, показывая все, и — добивался победы. И не приглаживал так, как мы, не «стирал натурализм», а писал жизнь, так, как и я когда-то мечтал писать...

***

Горько, болезненно, глубоко и искренне ощутил вчера, что мне уже сорок четыре, а я еще не написал «Войны и мира»... Янка Скрыган очень хвалит новый роман Мележа. Я позавидовал — тоже горько. И потому, после хорошего разговора с Ниной в вечернем парке, сказал сегодня Танку, что ухожу из редакции.

Поеду к Мише. Может, январь повторится в июле? О, если бы так!.. Снова чувствую, что мне — кроме всего прочего — необходимо отойти от своего окружения, полечиться землею, отдохнуть от мелкого, нездорового и безотвязного, как короста, терзания нервов, стать выше, стать самим собою.

«Кроме всего прочего...» А «все прочее» в том и заключается, что мне надо, необходимо работать.

***