Свои страницы. К творческой автобиографии

Вчера — очень тяжелый день, особенно вечер. Велюгин («не для подсиживания», а по-дружески) позвонил, что сделал «открытие»: у Довженко есть рассказ, очень схожий по ситуации с моей «Матерью». Рассказ печатался в феврале сорок третьего года. Я пошел в Ленинскую библиотеку, нашел тот номер «Известий» и прочитал. И только сегодня утром успокоился.

Правда, для моих дурных нервов вчерашний день был нелегким: с утра читал русскую корректуру с множеством плохой редакторской правки, заседал на редсовете, на секции прозы, и там, и там выступал, и вдобавок вечером — выступление в школе...

Рассказ Довженко не только называется «Мать», но и сын женщины — тоже Василь. Женщина прячет в своей хате двух летчиков, потом признает их перед немцами своими сыновьями, за что и гибнет... Ну, а мама моя прятала, кормила раненого Тихона Дулникова. Много ли надо, чтобы представить, что с нею было бы?.. Осенью сорок первого года я видел в Столбцах, как гнали на расстрел старую босую крестьянку и четырех бойцов. Она молилась, сложив на груди руки...

Почему же я так переживал,— неужели мало быть честным перед самим собою, перед настоящими друзьями? Неужели я так боялся N. с его злорадной «бдительностью»? Или это просто нервы?..

***

Как-то на днях, гуляя с Мишей по лесу, после дождя, сетовал перед ним на свою усталость, опустошенность, слабость. Говорили и о том, что это, возможно, кризис, после которого я начну писать лучше. Если бы так!..

Пока что есть хоть то серьезное, мужественное удовлетворение, что не халтурю, не сажусь за стол, когда не ощущаю в этом потребности, и не плету что попало.

1959

Налюбовался, кажется, на какое-то время городом моего детства. Зашел, наконец, в нашу бывшую квартиру. Три комнаты, скорее комнатки, и кухня, коридор с общим балконом. Разговор с людьми, которые были когда-то нашими соседями, помнят меня маленьким. Стало чуть ли не страшно — сколько времени прошло с тех дней, целых тридцать семь лет!..

И тут же мысли; мало, ой, мало написано... Что слабо написано — почему-то думаю меньше...

С вокзальной площади смотрел на огромные, будто надутые, сонно-зеленые купола Пантелеймоновского собора, напоминающие желанный для жителя севера привозовский лук, вспоминал, как мама водила меня здесь в церковь. Может, и в этот собор? Смотрел после Куяльницкий лиман, где она, мама, лечила ноги. Вообще много думал о родителях, братьях. Даже грустновато стало. Сколько тут по-настоящему, по-писательски интересного, а сколько просто частного, только моего, нашего семейного, как в тех грустных альбомах, где люди людям писали «на вечную память», а память эта о них давно стерлась.

Мысли такие явились, видно, не без влияния хороших заметок Берггольц «Поход за Невскую заставу». Там много не только интересного, но и значительного, нужного людям.

Хорошо и надо учиться скромности, думать, что не ты оказываешь милость человечеству, Родине тем, что живешь, а совсем наоборот.

***

«Разочарование» — самая маленькая моя повесть, а принесла мне больше хлопот, неприятностей, чем какая-либо другая. Хотели «лечить» меня странным и оригинальным способом: снять повесть из книги здесь и из «Звезды» в Ленинграде...

Не раскаиваюсь, что написал эту вещь, однако есть, видно, много правды и в том (сам думал об этом, когда болел в сентябре), что мне надо лучше знать жизнь и начать писать, наконец, в полную силу. Неужели это придет само? Неужели надо ездить в командировки, ходить на охоту (как Остап Вишня, ничего не убивая), плюнуть летом на машину и взяться за рюкзак?

Миша зовет в свой межколхозстрой, делать вторую книгу «Заболотья», Володя тянет в «Границу», Нина ждет детских рассказов...

Сам я чуть не плакал от радости, когда писал своего «Чехова».

Причина моей беды лежит, кажется, не на самой поверхности, ее не излечить созерцанием современности...

Много читал. Наконец, Драйзер, «Гений». Нудновато-однообразный Ремарк («Три товарища», «Триумфальная арка»). Фолкнер с его жутким «Убежищем». Симпатичный Зарецкий («Стежки-дорожки»). Хорошая, новая для Шамякина повесть «Огонь и снег» и очень слабая, со старыми штучками,— «Поиски встречи». Обрадовали «Братья и сестры» Абрамова, баклановская «Пядь земли» и «Последние залпы» Бондарева.

Теперь читаю Ганди, «Моя жизнь», с тем самым... лучше — с таким самым, очень схожим чувством, с каким читал когда-то Герцена.

1960

Смотрели с Мишей выставку «Советская Россия». Немало хорошего. Но и замучили бесконечные группы мужчин и женщин, что смотрят на тебя со всех стен,— одни «показывают» героизм в труде, другие в бою, а в целом какие же они однообразные, как нагоняют на душу тоску и досадную усталость!..

***

Выступаем в клубе запольского колхоза. Людей полно — все проходы забиты.

Стриженые хлопчики с ушанками в руках. Поцеловал бы его, и эти ручки,— как свое далекое, пастушески-школьное детство.

***

Читаю воспоминания Маршака («В начале жизни»), как перед этим читал Симонова («Живые и мертвые»), как читалось в юности,— позабыв про все обязанности, не думая, что жизнь проходит, а сделано так мало.